Васька знал, что и отец его не маковое зерно. Хотелось бы видеть, как выкажется крутой его нрав, как он начнет тут устанавливать справедливость. С какого края примется? Уговорит или вколотит?
Васька чувствовал себя, как в цирке перед схваткой борцов.
– А Федор Барабанов здесь? – спросил Егор.
– Здесь, – сказал Тимоха. – Он со стариком, своим работником Яковом. Мы их догнали на озере. Вот каторжный был, а женился и переменился.
Казалось бы, все рады Егору. Но сам он чувствовал, что тут покоя нет и ему не будет, словно попал он из родного села в другой, жестокий мир, от которого уж отвык. Показалось, что монахи зачем-то подосланы к нему.
«Что же у них тут будет, если начнется не дележ, а грабеж и пойдет такая кутерьма? – подумал Егор, проводив гостей. – Какая тут может быть справедливая жизнь? У них тут и крадут и голодают! Тимоха Силин не следит. А Васька чему-то рад. Молод и доволен. Глуп еще! А я? Дал людям богатство для справедливой жизни! А будет ли она? Кто ее установит?»
Люди в нем видели силу, искали заступничества и заискивали, и все это было неприятно.
Смутно начинал понимать Егор, что, кажется, ему следует брать на себя общественную обязанность… Прошедший день показался ему таким тяжелым, что думать больше ни о чем не хотелось.
Где-то в стороне Студент сказал:
– Твоему бы отцу образование дать…
Дальше Егор ничего не разобрал. Молодые голоса звучали весело.
– Мы зовем Сашку не по имени, – возвратившись, предупредил отца Василий. – Он у нас Камбала…
ГЛАВА 2
В носу лодки лежал щуплый старик в матросской куртке и с полотенцем на голове. Стоя на корме и плавно толкаясь шестом, словно танцуя, лодку гнала девушка. На голове у нее повязан светлый платок в горошинку, закрывающий почти все лицо, так что торчит только носик. Она в белой кофте, с шалью на плече, ниже подоткнутых юбок видны упершиеся тонкие ноги в толстых чулках и в начищенных башмаках.
Из колодца поднялась голова бородатого старовера.
– Ктой-то опять… Ах, срам! Тьфу! Грех!
Бородач проводил лодку взором и опять скрылся в шурф. В этой артели работали истово, как молились.
У бутарок шумела вода, стучали лопаты о грохота промывочных стволов.
– Смотри, молоденькая девчонка, а какая!.. Э-эй! – крикнул лодочнице старатель с лопатой.
– Куда поехали? Айда к нам в артель! – добавил старик, стоявший в воде по колена.
– А ну, налегли еще, подверни бочок еще раз, – не унимался старатель с лопатой. – Э-эх!
Грузный невысокий человек господского вида, в очках и с припухшим лицом, вышел на отмель, обнажая лысеющую голову, и поклонился.
– Здравствуйте, мадемуазель!
– Здравствуйте! – ласково отвечала девица.
Матрос в лодке очнулся, поглядел блеклыми глазами.
На повороте, там, где перебутор, какой-то старовер в белой грязной рубахе и в полосатых штанах долго смотрел из-под ладони на лодку. Он закашлялся, словно что-то попало в горло, потом свирепо глянул на подошедших трех сыновей. Старика чуть не сбили с ног. Вровень с лодкой по берегу бежал старатель с лопатой. У него черные брови насуплены и глаза, как угли.
– Налим! – окликнули его.
Но парень, не глядя под ноги и спотыкаясь, все бежал вровень лодки, не обращая ни на кого внимания. Он стал тихо подсвистывать на бегу, как бы подманывая якорька.
Китайцы бросили работу, оставили свои лотки и столы, разогнулись.
– Ой-е-ха! – воскликнул китаец с бородкой и подпрыгнул. Он прошелся по берегу мелкими шагами, покачивая бедрами при невеселом смехе всей артели. Словно труженики хотели сказать своим смехом старшине, что нечего зря и мечтать о недостижимом.
Китаец с бородкой, изображавший женщину, вдруг взвизгнул. Кто-то из китайцев дал ему пинка.
Налим уже не бежал, а шел, словно зная, что дичь не уйдет, что на его свист зверь не может не отозваться.
– Какую-то несет! Нам в помощь! – сочно пропел сладкий женский голос.
– С отцом, что ль? – спросил другой.
У палатки стояла дебелая черноволосая женщина, с лицом, побитым оспой, в красном сарафане.
Чернобровый парень, проходя мимо женщины, перестал подсвистывать. За ним следом спешил толстяк в очках.
Черноглазый старовер остановил парня, загородив ему тропу лопатой, заглянул в лицо.
– Куда ты прешь, Налим?
