– Пусть! Как здоровье?
– Ничего… Сердце маленько больно и рука плохо…
Улугу все еще тяжело дышал после подъема вверх по реке. Он набил трубку и стал курить с жадностью, надеясь табачным дымом облегчить сердце.
За марью высоко в небе движением воздуха выгибало дуги из перистых облаков. В долине было тихо, ни один лист не шевелился.
Плечистая, молодая женщина подводила лодку, неумело плюхая веслами вразнобой. Щеки ее подрумянены, видимо, какой-то травой, глаза подведены.
– Здравствуйте, Егор Кондратьевич! – выйдя на берег, почтительно поздоровалась она и поклонилась. – Дозвольте, пожалуйста, нам к Василь Егорычу обратиться с просьбой.
Из забоя вылез Василий. Румяный, русый, весь в желтой грязи, он загрохотал болотными сапогами по гулкой гальке.
Анютка заулыбалась, скособочилась и закрылась краешком платочка, показывая, как ей стыдно с порядочными людьми.
– Василечек! Не обессудьте, поправьте нам бутарку, как будет время. У нас вода не идет.
– А что же кавалеры-то ваши? – по выдержала Татьяна.
– Ах, куда уж… Да мы теперь и близко никого не подпускаем… Знаете, народ нехороший есть. А мы беззащитные…
– Садитесь с нами, после обеда я съезжу на тот берег по делу, мне как раз надо на ту сторону, и погляжу, что там у вас.
– Спасибо, Василий Егорович, весь струмент у нас развалился! Да я пока пойду к Мишке-китайцу, долг ему за ситец отдать…
– Струмент у них развалился! – сказала ей вслед Ксеня.
«Ну и уши у нее!» – подумал Егор.
– Тятепька ваш, если не будем мыть, сказывал, погонит… – призналась Анютка.
Она сидела на корме, но не правила, весло лежало рядом. Васька сам управлялся.
– А ты Катьку любишь? Обвила тебя… Акула морская!
Пристали у Тимохиного балагана.
– Я скоро приду! – сказал Василий женщине.
– Ну как дела, дядя Тимоха? – спросил Василий, залезая на груду мокрого песка и гальки. – Улугушка приехал. Тебе от Макаровны поклон. Гостинцев привезли. Наказывала приглядывать за тобой…
– Работа замучила! – пожаловался Силин. – Охота побольше добыть, покоя нет… А кто приехал?
– Улугушка.
Силин прояснел. Он в лаптях, работал в мокром колодце, сам отчерпывал воду.
– Переходи к нам! У нас по всей стороне колодцы сухие… А у Родиона в штольне золото глазами видно прямо в забое.
– У меня сплошь золото, засветишь фонарь, а оно как звезды в ночи, – не оставался в долгу Тимоха.
Тимохе не хотелось оставить свою сторону по многим причинам.
– Ноги болят… У меня вон сколько! – приоткрыл он кожаный мешочек. – С тачки будет два золотника… А то бы я и мыть не стал… А ваш прииск уж не узнать, – грустно улыбаясь, молвил Тимоха.
– Заметно?
– Да, уж все не так…
На Кузнецовской стороне по релочке длинной вереницей тянулись шалаши, балаганы и палатки. Сушились детские пеленки на веревках и тряпье, дымились костры, строились избы.
Сплин махнул рукой:
– Ладно уж, пусть! Только как бы нам самим потом отсюда убраться.
Василий заметил, что Силин переменился, говорит ясней и проще и не старается казаться чудаком.
– Жена сюда к Илье собирается.
– У нас Никита Жеребцов сегодня рыбьей костью подавился. Все говорит и говорит, не может стихнуть, а сам жрет. Любит рыбу!
Василий исправил бутарку.
У кайлы рукоятка сломана, лопаты погнуты, тупые, с зазубрившимися краями.
– Все надо бы поправить, наточить.
Анфиска и Анютка повели парня к своему балагану. Кто-то спал, высунув из-под полога раскинутые ноги. На кусте висела кожаная рубаха Андрюшки Городилова и зеленые клетчатые штаны.
Анфиска подбежала, грубо согнула ноги, перевалила пьяного мужика на бок, поддала ему под рыхлый зад босой красной ногой. Андрюшка не проснулся, затянул ноги под полог, как черепаха.
