— Ну, а ты что скажешь?
Слушая Михайлу, как отец его, Карп, нарочно тянет постройку плота, генерал часто и небрежно кивал головой, как бы торопя рассказчика.
— Значит, все надежно? Как твой отец? Тянет, ты говоришь, постройку плота?..
— Он тянет, ваше превосходительство, да что толку. Их трое, англичан-то, и они работать умеют, видно, не баре, а вроде один инженер, а остальные — мастера на все руки. Морское дело, отец говорит, знают. Они догадались, что тятя волынит, ваше превосходительство, отец то есть наш. А они много сделали…
— Баржа готова?
— Не баржа, а плот тройной, и какие-то будут подушки при нем надувные. Инструмент у них хорошей стали…
— Так плот готов! — живо воскликнул губернатор.
— Они ведь все враз, и все у них готово! И уже сели, парус подняли и пошли…
— Ушли? Анафема! А т-ты…
— Вернулись. Вроде морское испытание. Барыня у них славная такая в станице оставалась со вторым мастером, купили кур и клетку берут с собой.
Глаза генерала гневно засверкали, и офицеры свиты, знавшие его нрав, чувствовали, что быть буре.
Голова Муравьева затряслась.
— Негодяи! — вдруг закричал он. — Иуды, кровопийцы! Шпицрутенов! Подлые, низкие! — Он задрожал от гнева. — Сквозь строй! В палки! — Его так и подмывало схватить кого-нибудь собственными руками. — Иуды! Три шкуры спущу с мерзавца! Стоило покинуть Иркутск, как уже пропустили шпиона. Кто? Как смел? Мне назло… Нарочно! Казнокрады, взяточники мстят мне. Ну, я еще покажу им! Не останавливаются перед изменой!
Накричавшись, губернатор, казалось, овладел собой.
— Михаил Семенович! — хрипло выкрикнул он.
Корсаков оставил каких-то конных, появившихся бог весть как, никто не заметил в суете. Он подбежал с пакетом в руках и вытянулся:
— Пакет… Николай Николаевич…
— Михаил Семенович! Сейчас же на коня — и в Усть-Стрелку! Схватите этого негодяя живого или мертвого и доставьте мне! Немедля! — крикнул он, переходя на визг. — Если плот ушел, снарядить лодки и вооружить взвод пограничных казаков! Догнать! И взять живыми или мертвыми.
— Пакет.
— Пакет? После…
Корсаков что-то хотел сказать, но губернатор не мог выкричаться.
— Николай Николаевич! — Корсаков резко перебил его. — Только что получен пакет из Иркутска. Пакет всюду возили за нами. Владимир Николаевич сообщает, что Остен был у него… С рекомендацией канцлера. Я вскрыл. И с распоряжением пропустить Остена на реку Амур для геоло…
— Как?
— Письмо прислано до востребования на руки Остену, а он доставил и сам живо выехал!
— Ах вот как! — Губернатор кинул косой взор на казаков. — Алексей Бердышов! Живо, с места в карьер, до Усть-Стрелки! В провожатые к поручику. Схватить Остена хотя бы на Амуре. Скажи всем своим на Усть-Стрелке, чтобы ни одна живая душа не сплыла из Забайкалья вниз. Живо! — махнул он рукой. — На лодки! На гребные катера! С оружием! Приказать возвратиться. Если не послушают и станут упираться — стрелять их всех в мою голову! Понял?
— Так точно!
— Михаил Семенович… Оружье в ход!
— Я готов…
Через несколько минут по каменистой дороге над Аргунью в облаке пыли галопом мчались Корсаков и Алексей Бердышов.
Губернатор впал в крайний гнев, раскричался. Брызги летели из его ослабевшего, перекошенного рта, лицо густо побагровело. Он ходил и, размахивая руками, что-то бормотал. Он долго не мог успокоиться. Со стороны похоже было, что он вдребезги пьян.
Казаки так и думали — не выпил ли губернатор лишнего.
— Ниче будто сначала незаметно было, чтобы пьяный, а? — толковали они тихо.
— Это уж потом его развезло!
Забайкальцы, терпеливые и спокойные, не могли поверить, чтобы трезвый человек так мог расходиться.
— Казнокрады! Бездельники! Зачем держу вас?! — в новом припадке гнева гремел Муравьев на казачьих и на пограничных полицейских офицеров. — Вон, вон всех! Рожи наели… Держу свору бездельников… Царю напишу! Всех на виселицу!
Он опять ослаб и замахал руками, не желая слушать увещеваний.
— Нет, братцы, вы настоящих господ не видели, поэтому и удивляетесь, — говорил казакам повар губернатора Мартын. — У вас тут нет помещиков, так вы и не видали, как настоящие господа сердятся! Генерал! Держать себя ему нет надобности. А вы — пьяный!.. А он с государем свой…
— Гураны[111], одно слово! — молвил с презрением камердинер полковника Иванцева.
Губернатор велел вызвать атамана.
— Проезжал иностранец? — спросил он, когда есаул явился.
Атаман не знал, кто проезжал.
— Кто-то проезжал. Не знаю кто… — в страхе признался он. — Какой-то словно нерусский.
— У него записка от Кандинских, — сказал кто-то из казаков.
— Ага, вот оно что! — обиженно воскликнул губернатор. — Значит, правительство здесь слабей купцов? Этому не бывать! — закричал он, снова приходя в бешенство.
Тут народ, чувствуя, что губернатор недоволен Кандинскими, осмелел, и на них посыпались жалобы.
— Почему же ты до сих пор молчал? — Генерал-губернатор осыпал бранью есаула.
Есаул не мог ничего возразить:
— Ведь мы привыкли, что из Питера — так начальство.
— Ты знал, что у него записка от Кандинских?
— Знал.
— Что же ты воды в рот набрал?
Есаул молчал: привык, что Кандинские и власть — одно и то же. Ему и в голову не приходило, что поступает против закона, подчиняясь произволу. Он привык к нему и за всю свою жизнь, кроме беззакония, ничего не видел и никогда не думал, что придется за это отвечать.
Губернатору донесли, что Кандинские принуждали население Забайкалья принимать фальшивые деньги.
— Все им мало!
— Уж давили, давили…
«Шпионам покровительствуют… Выставляют ему караул… Фальшивые деньги… И еще приказывают их брать. А люди знают, что фальшивы. И подчиняются… Ну, теперь я эти порядки выведу!» — думал Муравьев.
— Расстреляю. Расстреляю Кандинского. Этого Остена своей рукой застрелю! — закричал он на офицеров. — И напишу резолюцию на письме канцлера — расстрелян как шпион и лазутчик! Всех расстреляю… Подлецы!
Глава двадцать четвертая
