Никакие увещевания и угрозы местного начальства не помогали. Узнав о том, что крестьяне пытались обезоружить посланных к ним казаков и что офицер, командовавший экспедицией, поручения не смог выполнить, Муравьев выехал сам.
— Я им покажу, мерзавцам!
Впереди губернаторской коляски скакали казаки и полицейские.
Плоские азиатские пейзажи, низкие хребты, тянувшиеся по горизонту голубыми полосами, обширные горные долины — все было уже знакомо.
Вскоре в степи показались строения.
Экипаж въехал в деревню. Ударили в набат. Большая толпа крестьян собралась на площади.
Их предки были сосланы в Сибирь за участие в Пугачевском восстании. Муравьев чувствовал, что дух мятежа эти люди пронесли сквозь долгие годы и что сговориться с ними будет трудно. Крестьяне, увидев самого губернатора, несколько замешкались. Но вожаки призывали народ не поддаваться.
Вперед вышел мужик чуть выше среднего роста, в сермяге, с большой, но мягкой, волнистой бородой на твердом, словно каменном, лице. Нос тонкий и короткий, глаза с холодным огнем.
Как генерал и царский слуга, Муравьев знал службу. Тут был не салон, где собирались либералы и где можно поругать правительство и порассуждать на разные темы.
Муравьев в своем кругу любил сам полиберальничать, но здесь каждое слово возбуждало народ к действию против власти.
— Молчать! — оборвал Муравьев мужика.
В тот же миг и сам он и все присутствующие почувствовали, что в ход двинулась какая-то тяжелая, страшная сила, которая может все раздавить и все перетереть в порошок от которой все идет — и солдатчина, и каторга и тюрьмы, и «зеленая улица», и сбор налогов, и взятки.
— Казни! — вытягивая руки, сказал крестьянин. — Все равно моя правда.
— Взять зачинщиков! — Муравьев сам схватил крестьянина за ворот. — Негодяй! — тряхнул он его с силой и замахнулся.
Троих мужиков взяли под стражу и связали.
Муравьев впал в бешенство. Он вызвал команду солдат. Зачинщику-крестьянину приказано было тут же дать тысячу палок. Его забили насмерть.
После порки Муравьев объявил крестьянам, что они тоже слуги царя. Он пообещал им помощь, послабление, снижение поборов и уменьшение числа рекрутов, хотя и знал, что не исполнит эти обещания. Но надо было успокоить деревню, показать, что с начальством всегда можно сговориться, и этим возбудить ненависть к зачинщикам мятежа.
На другой день Муравьев выехал. Перегоняя телегу с двумя оставшимися в живых арестованными, он, глядя на них, подумал, что с таким же суровым, каменным выражением лица и все с теми же горящими взорами пройдут они через тюрьму и цепи.
Муравьев знал, что его обещания, данные народу перед отъездом, будут помниться долго, тем более что мелкое начальство скоро начнет притеснять мужиков по-прежнему. Он вообще не скупился на обещания. Бурятским депутациям, приезжавшим к нему весной в Иркутск, он также обещал уничтожить произвол купцов и чиновников. Но сам понимал, что все это сделать невозможно. Бурят он обнадеживал, чтобы знали, какой у них справедливый губернатор. Муравьев надеялся, что в народе будут его бояться и хвалить за справедливость, а во всех бедах, которые посыплются вновь, обвинят мелких чиновников, но он знал, что и винить в беззаконии будут их, а не его.
Тарантас покачивало. По небу тянулись тучи, похожие на плоские сибирские хребты…
Муравьев задремал. Ему представилась буря на море. Ветер рвет паруса. Держась за какую-то снасть, вперед, в даль моря, всматривается твердое, словно каменное, лицо с прямым коротким носом и с мягкой бородой… Это было лицо крестьянина, которого вчера забили насмерть. И сквозь сон Муравьев подумал, какие бы славные мореходы вышли из этих мужиков.
Очнувшись, он услыхал разговор. Спутники его вспоминали вчерашнюю сходку.
— А вот мы секли деревню под Иркутском. Нарезали прутьев. Э-эх, врезали!
Все приглушенно засмеялись.
— Тихо, братцы, — сказал полицейский, — а то услышит — даст нам пуху!
За откинутым кожаным верхом кареты звонче застучали подковы всадников. Началась каменистая дорога.
Возвратившись в Иркутск, Муравьев получил кучу писем.
— С каждой почтой неприятности, — сказал он жене, выходя к обеду. — Донос на меня за покровительство Трубецким и Волконским и целое возмущение по поводу моего стремления на Амур. Чернышев недоволен, что я устроил демонстративные маневры в Забайкалье. Утверждают, будто бы маймаченские купцы уже жаловались на меня в Кяхте, что веду себя не по-добрососедски. Вижу, чья выдумка. Как это так — весной были маневры, чайный торг еще не начинался, а уж в Петербурге все узнали, будто бы от китайцев. Эти «китайцы» живут не иначе как в Иркутске. Или в Омске сосед мой, генерал- губернатор Горчаков, в китайцы записался. Чернышев и слышать не хочет теперь о присоединении Амура. Боится, будто бы Сибирь станет независимой революционной республикой и отложится. Скажу тебе откровенно: под благовидными предлогами Нессельроде все время играет на руку англичанам. Хитрая политика ведется. В Петербурге говорят, что, мол, Сибирь отложится, если устья Амура открыть! А я им докажу, что гораздо опасней, если устья Амура не открывать, — тогда ворвутся иностранцы. Я уже набросал проект письма. Пишу царю, что если англичане или американцы захватят Амур, то уж тогда Сибирь действительно окажется под их ударом. Как они не понимают этого!
— Но мало написать, нужны доводы.
— Пишу про Остена, что англичане уж трутся около этого дела, что флоты китобоев ежегодно входят в южную часть Сахалинского залива. Указываю на то, что сибиряки к отечеству никакой привязанности не имеют, и привожу пример Кандинских, которые помогали англичанам и мечтали, как выгодно будет торговать с ними, если они у нас Амур вырвут. Вот теперь в Петербурге пусть схватятся за голову. Знаю, что это верное средство и оно подействует. У нас так: пока хлопочем, доказываем, что Амур нужен, — никто внимания не обращает. Все видят в этом что-то подозрительное. Еще Невельской говорил мне, что, когда англичане внимание обратят на Амур, тогда сразу все согласятся, что река имеет значение. Пишу государю, какую огромную опасность будет представлять для Сибири устье Амура, если на нем обоснуются крепости и города иностранцев. А поэтому надо скорей занять устье Амура, поставить там русскую крепость, надо этот край, пишу, превратить в военный форпост…
— Но этот довод ложен?
— Довод этот ложен только в той части, где я обвиняю сибиряков в недостатке патриотического чувства, — я сам знаю, что таких патриотов и доносчиков заодно, как сибиряки, надо еще поискать, исключая, конечно, Кандинских и им подобных. Довод этот нужен мне, чтобы припугнуть правительство.
— Но какая же твоя истинная цель? — спросила Екатерина Николаевна. — Если Амур, как ты говоришь, независим, то пошли прямо туда экспедицию. Ведь верховья Амура в твоих руках.
— Амур-то независим, да я зависим, — отвечал Муравьев, — и если я переступлю за Горбицу[112] и пошлю туда экспедицию без разрешения Петербурга, то на этом закончится вся моя деятельность. Кстати, уже донесли, что ты бываешь у Марии Николаевны Волконской… И у Трубецких. И в этом видят мое внимание. Но мы не переменимся к ним с тобой. Это общество, без которого твоя жизнь здесь окажется ужасной.
Вечером Николай Николаевич, сидя в глубоком кресле, читал «Таймс».
Из соседней комнаты сквозь открытую дверь доносились звуки фортепьяно и виолончели. Играла Екатерина Николаевна под аккомпанемент жены гражданского губернатора.
Она играла и думала о Марии Волконской. О ней никто не знал в мире. Но эта женщина, ее мужество и благородство заслуживают славы. Странно! С ее мужеством она прикована к ссыльному мужу. Когда могла бы сделать честь и славу нации, могла бы стать той женщиной — героиней — путешественницей — открывательницей, которыми бредит европейский мир.
— В «Таймсе» статьи о китобойном промысле англичан в Охотском море, — сказал Николай, входя. — Число кораблей, приходящих туда на бой китов, возрастает с каждым годом.
