обращения. С первого взгляда было видно, что этот человек еще не утратил молодой силы, ловкости, гибкости и проворства движений. Общее впечатление, производимое наружностью этого человека, было скорее симпатичное и располагающее в его пользу. Звали его дон Порфирио Сандос.
Обведя несколько раз вокруг себя блуждающим взглядом, больной прошептал едва внятно:
— Пить!
— Он спасен! — воскликнул доктор, поспешив подать ему питье.
— Ну, слава Богу! — прошептал асиендадо.
Пепе и Лукас Мендес опустились на колени у постели больного и воздали горячую благодарность Богу.
Сделав несколько глотков, дон Торрибио опять закрыл глаза и почти тотчас же заснул. Когда он опять пробудился, то почувствовал себя как будто посвежевшим, более спокойным и не столь утомленным, но до крайности слабым.
Была ночь; у его изголовья сидели двое его верных слуг; он узнал их и, улыбаясь, протянул им руку, чтобы выразить свою.
— Кажется, я был сильно болен? — спросил он у Пепе Ортиса.
— Вы чуть не умерли, mi amo! — с грустью ответил молодой человек.
— О, что ты говоришь, брат?! Неужели я был так близок к смерти?
— Да, пятьдесят один день вы находились в самом ужаснейшем бреду, в горячке, припадки которой были порой так сильны, что мы с Лукасом Мендесом с трудом удерживали вас, чтобы вы не разбили себе голову о стену!
Но этот благородный молодой человек не рассказал брату, с какой самоотверженностью и преданностью он ухаживал за ним, скольких, почти нечеловеческих усилий, мужества и терпения ему стоило перенести и доставить одному, без всякой посторонней помощи, из самой чащи дремучего, девственного леса до асиенды дель-Пальмар своего умирающего брата. Ведь потребовалось пройти около ста миль. Без всяких перевязочных средств, один, ухаживая за больным, как умел и как мог, охотясь, чтобы доставить себе пропитание, не останавливаясь ни перед каким препятствием, прорубая дорогу топором в этих дебрях, доступных только диким зверям, — он заботился о жизни брата. За два дня до прибытия на асиенду дель-Пальмар к нему на помощь подоспел Лукас Мендес. Это было спасением: Пепе чувствовал, что силы ему начинают изменять. Он был уже двадцать два дня в дороге, не зная отдыха ни днем, ни ночью, в постоянной тревоге за брата.
— Где мы находимся, Пепе? — спросил дон Торрибио.
— Между Хопори и Тубаком, почти у подножия Сьерры-де-Пахаррос!
— Неужели так далеко? — прошептал больной.
— Не оставаться же нам было на том месте?!
— Да, да, конечно… я сам не знаю, что говорю! Как называется эта местность, где мы теперь находимся?
— Это асиенда дель-Пальмар, одна из самых значительных во всей Соноре.
— А давно мы здесь?
— Да уже тридцать три дня!
— Уж так давно! Что же должен обо мне думать почтенный владелец этой асиенды, так радушно открывший нам двери своего дома?..
— Он рад, что нам удалось спасти вас! Доктор Мартино считает ваше выздоровление чудом; он несколько раз говорил нам, что, если бы не кровь, так сильно хлынувшая у вас тогда, вы могли умереть.
— А кто этот доктор Мартино?
— Это здешняя знаменитость, врач француз, ухаживавший за вами, как за родным сыном!
— О, я должен его отблагодарить!
— Вы скоро увидите и его и владельца асиенды. Он удивительный человек — так нежен, заботлив и предусмотрителен!
— Какой же я неблагодарный! Я даже не спросил его имени!
— Зовут его дон Порфирио Сандос.
— Что? Дон Порфирио Сандос?! — воскликнул молодой человек. — Неужели?!
— Да!
— О, в таком случае я хочу!..
В этот момент дверь комнаты тихонько отворилась, и на пороге показался сам дон Порфирио с приветливой, ласковой улыбкой.
— Замолчите! — сказал он, прикладывая палец к губам. — Вы слишком много говорите для больного, дорогой гость мой; довольно того, что вы теперь знаете, что сам Господь привел вас сюда, а когда вы совсем поправитесь, и силы вернутся к вам, тогда мы поговорим, сколько вам будет угодно. До тех пор потерпите немного, а, главное, берегите себя, не утомляйтесь, не говорите много; доктор Мартино предписывает полный покой!
— Благодарю вас, кабальеро! Я постараюсь быть послушным! — отозвался больной с многозначительной улыбкой.
Однако, выздоровление дона Торрибио затянулось на целых два месяца, — так трудно ему было оправиться от страшного потрясения.
Во все это время дон Порфирио Сандос и доктор Мартино постоянно старались развлекать больного, разговаривая с ним о всяких пустяках, но тщательно избегая серьезного разговора.
Но вот настало время, когда юноша совершенно поправился; силы вернулись, и он чувствовал себя превосходно. Теперь уже дон Порфирио не имел предлога откладывать объяснения. И вот однажды по утру он вошел в комнату молодого человека — как раз в тот момент, когда дон Торрибио оканчивал свой туалет и отдавал приказание седлать коня.
— Вы хотите ехать, сеньор? — спросил асиендадо.
— Да, дорогой хозяин, хочу немного проехаться, — я чувствую потребность в свежем воздухе и думаю, что час-другой в седле не повредит мне.
— Конечно, прогулка верхом — это замечательно, тем более до завтрака! — смеясь, заметил дон Порфирио. — Вы хотите ехать один?
— Да, за неимением компании!
— Ах, вот как! Ну, а что, если бы я поехал с вами? Что вы на это скажите?
— Вы? О, это было бы прекрасно!
— Так вы согласны?
— Конечно! Пепе, скорее, друг мой, коней дону Порфирио и мне! Вот мы с вами теперь и поговорим! — сказал он, обращаясь к асиендадо. — Я имею столько сказать вам!
— Ну, не так много, как вы думаете, сеньор! — с улыбкой возразил его собеседник.
— Что вы хотите этим сказать?
— Пойдемте, лошади ждут нас! — оборвал разговор асиендадо.
Они вышли, сели на коней и вскоре очутились в открытом поле.
Некоторое время они ехали рядом, перекидываясь ничего не значащими словами; наконец въехали в густой лес, и асиенда совершенно скрылась у них из вида.
— Куда же вы хотите заставить меня ехать? — вдруг спросил дон Торрибио. — Вы, как я вижу, имеете какую-то определенную цель.
— Да, совершенно верно, вы не ошиблись, молодой человек! — ответил, улыбаясь, дон Порфирио. — Вы изволили выразить желание поговорить со мной, и я, сознаюсь, сгораю от нетерпения побеседовать с вами!
— Так в чем же дело? Мне кажется, что здесь, нам ничто не мешает объясниться.
— Мы, индейцы, люди предусмотрительные, молодой человек, и осторожные свыше всякой меры! Мы держимся того мнения, что две предосторожности лучше одной. А так как то, что мы имеем сказать друг другу, весьма важно и не должно быть услышано никем, то я, если позволите, приму в данном случае еще и третью предосторожность.
— Какую же, дорогой сеньор?
