Однажды, пробыв в отсутствии около двух месяцев, капитан вернулся на асиенду бледный, с нахмуренным челом и, очевидно, сильно взволнованный и расстроенный. Первый попавшийся ему навстречу человек был дон Порфирио Сандос. При виде его глаза капитана засветились каким-то особым блеском; но, овладев собой, он любезно раскланялся с ним и сказал самым ласковым голосом:
— Дорогой дон Порфирио, мне необходимо поговорить с вами.
— Я весь к вашим услугам, сеньор! — отвечал дон Порфирио.
— В данный момент это, конечно, невозможно, мне надо сказать вам слишком много, а я устал с дороги, но вечером, если вы ничего против этого не имеете, я приду к вам на вашу половину, и там мы побеседуем с вами.
— Как вам будет угодно, сеньор! Я буду иметь честь ожидать вас к себе.
Затем они раскланялись и разошлись. Дон Порфирио направился всад, а капитан, в сопровождении своего неразлучного Наранхи, — на свою половину.
ГЛАВА X. В которой дон Порфирио открывает наконец имя знаменитого главы платеадос
Дон Порфирио занимал на асиенде дель-Энганьо апартаменты, предназначавшиеся обыкновенно для кратковременных пребываний здесь графов Кортесов, во время их редких побывок. Апартаменты эти состояли из роскошно обставленной гостиной, рабочего кабинета, спальной, уборной и ванной. Дети графа со времени своего прибытия на асиенду помещались в гостиной, где спали в двух маленьких кроватках, друг подле друга. Но прошло уже несколько месяцев с тех пор, как одна из этих кроваток, став ненужной, была унесена. Кормилица детей, чистокровная индианка, спала в той же комнате, чтобы во всякое время ночи быть подле детей и охранять их сон.
Было уже около восьми часов вечера; ночь была темная, дождливая; ветер, завывая, свистал в бесконечных коридорах асиенды. Все предвещало близкую бурю и грозу. Дон Порфирио Сандос сидел у себя в кабинете перед столом, заваленным книгами и бумагами; у него под рукой лежали длинная шпага, два великолепных пистолета, шляпа с широкими полями и золотой лентой вокруг тульи, а рядом с ней — кинжал.
Какое-то тяжелое предчувствие томило душу дона Порфирио: не ожидая ничего доброго от предстоящего разговора с капитаном, он чувствовал, что в воздухе висит какое-то несчастье, и готовился к нему. В комнате и на всей асиенде царила мертвая тишина, нарушаемая только унылым завыванием ветра. Канделябр в пять свечей слабо освещал комнату, углы которой тонули во мраке. Наконец дон Порфирио встал и, заложив руки за спину, принялся ходить взад ивперед, низко опустив голову и упорно глядя себе под ноги.
Вдруг в отдалении коридоров послышались шаги. Дон Порфирио прислушался.
— Наконец-то! Это он! — прошептал Сандос и, простояв одну секунду неподвижно, вернулся к столу, раскрыл книгу и закурил сигару.
Шаги быстро приближались и наконец смолкли у дверей; пеон распахнул двери кабинета и посторонился, пропуская вперед капитана, за которым он затворил дверь и затем поспешно удалился.
Сбросив плащ и шляпу, вошедший оказался в полном верховом костюме, с длинным кинжалом за голенищем правого сапога, с двумя пистолетами, засунутыми за пояс, и длинной саблей у бедра.
— Вот и я! Добрый вечер, дон Порфирио! — сказал он, раскланиваясь с молочным братом графа, который встал и сделал несколько шагов навстречу своему гостю.
— Добро пожаловать, сеньор! Вы видите, я ожидал вас! — сказал дон Порфирио, указывая жестом на разложенное на столе оружие.
Капитан на мгновение побагровел, брови его сдвинулись; но, оправившись почти сейчас же, он спокойно уселся на предложенную ему хозяином бутаку36 и, раскуривая прекрасную сигару, сказал:
— Как только мы переговорим с вами, мне придется снова сесть на коня и ехать.
— Так вы действительно намерены говорить со мной?
— Ну да, раз я просил вас принять меня сегодня!
— Ведя такой замкнутый образ жизни, как мы, тем для разговора у нас может быть очень мало.
Капитан закусил губу.
— К чему бы мне было беспокоить вас, если бы я не имел надобности поговорить с вами?!
— Я положительно не знаю, что могло побудить вас явиться сегодня ко мне в такое позднее время!
Наступило небольшое молчание; противники присматривались друг к другу. Капитан заговорил первый.
— Быть может, — заискивающим голосом начал он, — вы полагали, что я желаю сделать вам какое- нибудь предложение?
— Может быть! — уклончиво отвечал дон Порфирио.
— Если так, то могу ли я рассчитывать на ваше дружеское ко мне расположение?
— О, вы сами знаете, насколько я всегда был расположен Г к вам с первого же дня, когда я имел честь увидеть вас! — иронически проговорил дон Порфирио.
— Значит, я могу надеяться, что моя просьба будет встречена вами благосклонно?
— А-а… у вас есть просьба ко мне…
— Извините, мы только еще предполагаем все это, я еще ничего не сказал вам.
— Да, совершенно верно!
— Итак вам, вероятно, известно, что война продолжается с возрастающим озлоблением с обеих сторон.
— Нет, я об этом решительно ничего не знаю: ведь с того времени, как мы поселились на этой асиенде, я ни разу отсюда не отлучался, и до нас не доходят никакие вести извне.
— Да, это правда. Итак, война продолжается, индейцы все поголовно восстали, и генерал Морелос двинулся теперь на Мехико, во главе довольно многочисленной армии.
— Кто такой этот генерал Морелос, сеньор?
— Священник маленькой деревеньки Каракуаро, назначенный генералом Идальго, командующий силами южных провинций; после смерти Идальго он заменил его и принял на себя командование Армией Независимости.
— Так Идальго умер! — воскликнул дон Порфирио с нескрываемым волнением.
— Да, сеньор, потерпев поражение у моста Кальдерон от испанского генерала Кальехи. Благополучно отступив, Идальго, Альенде и Абасола двинулись к границе Соединенных Штатов, где они рассчитывали запастись оружием и снарядами, но, подло преданные одним из своих сторонников, — доном Игнасио Элисондо, они были захвачены врасплох, забраны в плен, преданы суду и, по прошествии нескольких месяцев, приговорены к смерти и казнены.
— Эти люди, положившие жизнь свою за независимость родины, будут отомщены!
— Да, и это уже началось; кровь льется рекой, — война идет ужасная: обе стороны совершают самые возмутительные злодеяния. Повсюду только и слышно, что об убийствах, грабежах и поджогах. Нужда повсюду страшная: те, кто не погибают на поле брани, умирают от голода на больших дорогах, в рытвинах и оврагах, или превращаются в разбойников, нападающих как на испанцев, так и на мексиканцев, безо всякого различия. Несчастья, обрушившиеся на наших бедных соотечественников, не пощадили и нас.
— Что вы хотите этим сказать, сеньор? — с живостью спросил дон Порфирио.
— А то, что наше положение в данное время таково: дель-Венадито, дель-Парайсо и дель-Пало-Квемадо разграблены и сожжены, стада и табуны угнаны; поля все опустошены; рабочих рук нет и добыть их нельзя ни за какие деньги. Все индейцы и пеоны или завербованы той или другой из враждующих сторон, или же пристали к разбойничьим шайкам, наводняющим всю страну, так что, не имея ни скота, ни хлеба, ни овощей и плодов, ни даже денег, чтобы купить все это, нам придется умирать с голода.
— Что я могу тут сделать? Мои поместья также, вероятно, пострадали и опустошены, как и ваши.
— Об этом я ничего не могу сказать вам; простите меня, что я думал только о своих убытках и утратах: теперь у меня ничего решительно не осталось. Вот вести, которые я привез сегодня из моей последней поездки.
— Да, это печально, но что я могу сделать?
