черной косой до самых пят, крошечным ротиком, с пышными ярко-алыми губками и двойным рядом мелких, ослепительно белых зубов, с очаровательной улыбкой; с золотистой бледностью лица, едва окрашенного стыдливым румянцем. Наконец, пышный и гибкий стан, гордая поступь и женственно небрежная грация каждого ее движения делали эту девушку невыразимо прелестной.
Такова была донья Хесус — или Хесусита, как ее называли все домашние на асиенде дель-Пальмар, начиная с ее отца и кончая последним пеоном; все боготворили эту девушку, почитая за счастье исполнять всякую ее блажь, всякий каприз и прихоть. Но это милое, ласковое, любящее и кроткое создание, казалось, даже не подозревало о своей красоте и нимало не думало о ней; ее чарующая прелесть влекла к ней все сердца совсем без ее ведома, как привлекает нас аромат душистого цветка.
Когда она вошла в столовую вместе с отцом и матерью, невольный радостный трепет охватил всех присутствующих; все до единого были рады и счастливы, что снова видели ее здесь и могли любоваться ею. Дон Порфирио представил свою дочь и жену дону Торрибио, после чего все сели за стол.
Отсутствие доньи Энкарнасион продолжалось целых четыре месяца, потому что на обратном пути она с дочерью заезжала к некоторым из своих родственников, и в каждом доме ей приходилось прогостить дня два-три. Это продолжительное отсутствие хозяйки дома сильно ощущалось всеми домашними, а потому сегодня все были особенно рады ее возвращению, тем более, что вместе с ней вернулась и прекрасная сеньорита.
Завтрак прошел очень оживленно и весело; дамы рассказывали о различных происшествиях и случайностях во время их пути.
Под конец, когда эта тема истощилась, и разговор поддерживался только из приличия, дон Торрибио знаком подозвал к себе Пепе Ортиса.
Тот тотчас же встал из-за стола и подошел к своему господину.
— Я не вижу Лукаса Мендеса! — сказал дон Торрибио довольно громко своему мнимому слуге. — Почему его нет здесь?
— Сеньор! — отвечал Пепе Ортис. — Его нет на асиенде.
— Как! Он отлучился с асиенды? — воскликнул дон Тор-рибио с прекрасно сыгранным удивлением. — Несмотря на мое строгое приказание — ни под каким видом не сметь отлучаться?
Пепе Ортис молчал, опустив голову.
— Почему это молчание? Отвечай мне сейчас же, я этого требую! — продолжал молодой человек таким тоном, как будто он начинал терять терпение.
— Извольте спрашивать, ваша милость, я буду отвечать, mi amo!
— Какие же причины выставил Лукас Мендес для того, чтобы отлучиться сегодня поутру?
— Лукас Мендес сегодня утром не отлучался, ваша милость.
— Но, в таком случае, когда же он ушел? Ночью?
— Нет, ваша милость, он ушел еще вчера, тотчас после заката солнца. Не сказав никому ни слова, он пошел в конюшню, оседлал своего коня, сел на него и ускакал.
— И ты его больше не видел?
— Нет, ваша милость, не видел.
— Почему же ты не предупредил меня об этом внезапном отъезде?
— Я полагал, что он поступает так по приказанию вашей милости.
— Странно! — прошептал дон Торрибио.
Все кругом замолчали, прислушиваясь к тому, что говорилось между доном Торрибио и его слугой; то впечатление, которого желал и добивался молодой человек, было вполне достигнуто. Затем он продолжал тоном человека, которого уже начинает разбирать гнев и досада.
— Я положительно не понимаю этого странного поведения со стороны человека, к которому я питал полное доверие.
— Он, конечно, сумеет оправдаться, как только вернется! — вмешался дон Порфирио.
— Я от души желаю этого, сеньор; при тех условиях, в каких мы теперь находимся, весьма важно, чтобы поведение каждого человека было вне всяких подозрений.
— Да, вы правы, сеньор Торрибио, наше положение в данное время настолько серьезно, что поневоле приходится строго наблюдать за всем, что происходит вокруг нас, и быть осторожным до крайности.
— Боже мой! Что же такое происходит? — спросила донья Энкарнасьон, бледнея.
— Не грозит ли нам какая-нибудь опасность? — осведомилась донья Хесусита.
— Нет, не то, чтобы именно опасность, но… мы живем на самой границе, а потому никогда не мешает быть настороже.
— Однако, вы, кажется, сказали…
— Ничего такого, чтобы должно было тревожить вас! — прервал ее супруг. — Впрочем, вы знаете, querida mia, что я никогда ничего не скрываю от вас, и когда мы придем в нашу спальную, я расскажу вам все. Тогда вы сами убедитесь, что вам нечего опасаться.
— Успокойся, мамита, — сказали донья Хесусита, целуя мать, — уж если отец говорит тебе, что опасаться нечего, значит, это так!
— Да, ты права, моя милочка! — сказала мать, отвечая лаской на ласку дочери. — Но я ведь опасаюсь не за себя, а за тебя, главным образом, и за отца!
— Да полноте, — весело рассмеялся Твердая Рука, — вы, жительницы границы, — и боитесь чего-то; нет, я не хочу даже верить этому!
— Дело в том, что во время путешествия моего мне пришлось слышать столько ужаснейших вещей о платеадос, что я уж поневоле сделалась трусихой.
— А разве все еще говорят о них и там, в центре страны? — небрежно осведомился дон Порфирио, играя своей кофейной ложечкой.
— Да, друг мой! — ответила донья Энкарнасьон. — Теперь о них заговорили больше, чем когда-либо, потому что не проходит дня без того, чтобы они не совершили где-нибудь нового возмутительного злодеяния; о них говорят там такие вещи, от которых волосы становятся дыбом!
— Странно, а у нас здесь, на границе, все спокойно!
— Я полагал, что этой шайки уже давно не существует! — сказал дон Торрибио.
— Не верьте этому, просто они перенесли поле своих действий в другую местность вот и все, и вот чем объясняется то, что о них здесь не стало слышно.
— Да, именно так! — подтвердил дон Порфирио.
— А вы, сашем, не боитесь платеадос?
— Простите меня, сеньора, если я вам скажу, что эти люди — трусливые псы, и команчи разогнали бы их плетьми, если бы только они посмели затронуть их, — ответил Твердая Рука.
Донья Энкарнасьон, не желая продолжать этого разговора, перевела его на другую, менее серьезную и более приятную тему.
Между тем слуги и пеоны, окончившие свой завтрак, успели уже встать из-за стола и собирались вернуться к своим обязанностям и занятиям, когда Пепе Ортис, вышедший из столовой несколько времени тому назад, вернулся в сопровождении Лукаса Мендеса. Оба они подошли к своему господину, причем последний остался стоять немного поодаль.
— Сеньор mi amo! — произнес почтительно Пепе Ортис. — Лукас Мендес вернулся, он здесь.
— А, — сказал молодой человек, сдвинув брови, — пусть явится сюда, я хочу его видеть.
— Я здесь, ваша милость! — сказал старик, подходя ближе и выступая из-за спины Пепе.
Дон Торрибио отодвинул немного свой стул от стола и, повернув его на задних ножках, очутился лицом к лицу со своим слугой, тогда как Пепе Ортис отступил на шаг назад.
— А, наконец-то, вы вернулись! — строго сказал молодой человек.
Все остановились и стали прислушиваться, понимая, что тут должно произойти нечто важное.
— По какому случаю вы осмелились отлучиться с асиенды вчера около четырех часов вечера?
— Я не видел в этом ничего дурного, ваша милость, и не думал, что вы будете этим недовольны!
— Где же вы провели эту ночь? И почему вернулись только сейчас? — продолжал молодой человек ледяным тоном.
— Я заехал слишком далеко, ваша милость, и когда хотел вернуться, то было уже поздно: ворота асиенды были заперты.
