он не мог полностью скрыть. — Но, как вам известно, друзья, стоит только индейцам узнать, что они открыты, и их уже нечего больше бояться. Я думаю, что теперь, после полученного ими урока, мы можем считать себя в полной безопасности и не думать больше о них.
— Вовсе нет, брат, ты ошибаешься. Посмотри на твою
— Очень может быть, поэтому надо держаться настороже и нам.
Затем все четверо молча стали прислушиваться к тому, что происходило в прерии.
Так прошло около часа. Кругом все было спокойно, и ничто не указывало на близкую опасность.
Между тем быки жались друг к другу и совсем перестали есть, их беспокойство все росло.
Положение становилось тем более опасным, что в степи продолжала царить самая глубокая тишина, не показывалось ни одного индейца. Ни малейший признак не указывал, откуда нагрянут враги, которых все теперь ожидали с минуты на минуту.
Вдруг Курумилла протянул руку к северо-востоку и отрывисто произнес глухим голосом:
— Не шевелитесь!
Затем он передал Валентину Гилуа свою винтовку, растянулся на земле и, прежде чем его друзья могли догадаться, куда он хочет отправиться, индеец уже исчез
Три охотника обменялись взглядами и молча взвели курки, чтобы быть готовыми стрелять в любую минуту.
Трудно представить себе положение более тяжелое, чем положение храброго человека, который вынужден в незнакомой стране темной ночью ограждать себя от опасности, величины которой он не знает даже приблизительно. Снедаемый беспокойством, усугубленным молчаливой торжественностью прерии, он воображает, что ему грозит опасность гораздо более серьезная, чем она есть на самом деле, и чувствует, как храбрость его понемногу улетучивается под тяжестью напрасного ожидания.
Таково было положение, в котором находились трое белых охотников, а, между тем, это были три львиных сердца, вполне освоившихся с манерой индейцев вести войну. Никакая опасность, как бы ужасна и велика она ни была, не могла бы заставить их содрогнуться, случись это днем. Но в темноте, ночью, воображение рисует такие ужасные призраки, что самым отважным людям становится страшно — не опасность страшна сама по себе, а боязнь этой опасности.
Вдруг ужасный крик раздался невдалеке, сопровождаемый шелестом ветвей, падением тела на землю и бегством нескольких человек, черные силуэты которых промелькнули как тени.
Охотники произвели залп, стреляя наугад, и, вскочив на ноги, бегом поспешили в ту сторону, где, как им казалось, происходила борьба.
Когда они подбежали к месту битвы, Курумилла давил правой коленкой грудь человека, лежащего под ним, а левой рукой сжимал ему горло.
— О-о-а! — проговорил араукан, поворачиваясь к своим друзьям с выражением невыразимой ярости. — Вождь!
— Славная добыча! — сказал Валентин Гилуа. — Всадите нож в грудь этого негодяя, и конец.
Курумилла поднял нож, лезвие которого блеснуло голубоватым блеском.
— Одну минуту! — вскричал дон Луи. — Сначала узнаем, кто он такой, мы всегда успеем убить его, если захотим.
Валентин Гилуа пожал плечами.
— Предоставь вождю одному покончить с этим делом, — сказал он. — Он лучше нашего знает в этом толк. Раз удалось захватить одну из этих ехидн, ее надо сейчас же убить, а не то она рано или поздно непременно тебя укусит.
— Нет, — твердым тоном возразил граф, — я ни за что не могу допустить, чтобы при мне убивали человека! Не забывайте, что этот несчастный — дикарь, и поэтому ему можно извинить его поступок. А ты не имеешь никакого права подражать ему. Курумилла, пожалуйста, освободите вашего пленника, дайте возможность подняться, но только наблюдайте за ним, чтобы не убежал.
— Ты нехорошо делаешь, брат, — продолжал стоять на своем охотник. — Ты не знаешь этих демонов так, как я. Впрочем, поступай как хочешь…
Граф не ответил ни слова и только жестом подтвердил приказание Курумилле.
Араукан повиновался с видимой неохотой и помог своему полузадохнувшемуся пленнику приподняться, а затем, не спуская с него глаз, повел к огню, где уже собрались охотники.
Граф испытующим взором окинул пленного индейца.
Это был человек высокого роста, крепко сложенный, и еще молодой, с гордым и в то же время суровым лицом. В общем, несмотря на то, что он обладал наружностью человека скорее красивого, чем безобразного, во всех его манерах было столько низкого лукавства и свирепости, что все это не располагало в его пользу.
На нем было надето нечто вроде охотничьей блузы, без рукавов, из полосатого миткаля50. Она была стянута у бедер широким поясом из недубленой ланьей кожи, шаровары из такой же материи, как и блуза, спускались немного ниже колен, дальше шли гетры и мокасины51, украшенные волчьими хвостами, как знак отличия для прославившихся воинов. Его волосы, заплетенные в косички, были приподняты с обоих сторон головы, а на затылке они ниспадали до самой поясницы; на шее у него висело несколько штук медалей, из которых одна, самая большая, была украшена не особенно искусным изображением генерала Эндрью Джексона, бывшего президента североамериканских Соединенных Штатов. Лицо индейца было раскрашено синей, черной, белой и красной красками.
Подойдя к костру, возле которого сидели охотники, индеец скрестил руки на груди, гордо приподнял голову и стал спокойно ждать, пока они соблаговолят с ним заговорить.
— Кто ты такой? — спросил его дон Луи по-испански.
— Микскоатцин.
— Гм! — пробормотал себе под нос Валентин. — У этого негодяя кличка-то как раз по шерстке52, никогда еще в жизни не видал я такой отвратительной физиономии.
— Зачем пришел Микскоатцин в мой лагерь? — продолжал спрашивать Луи.
— Разве йори53 этого не знает? — отвечал невозмутимый индеец. — Микскоатцин считается вождем яки.
— Ты хотел украсть моих быков, да?
— Яки не воры. Все, что находится на их земле, принадлежит им. Бледнолицые могут отправляться к себе по ту сторону великого соленого озера.
— Если я приговорю тебя к смерти, что ты на это скажешь?
— Ничего, это закон войны. Бледнолицый увидит, как вождь яки будет переносить пытки.
— Значит, ты сознаешься, что заслуживаешь смерти?
— Нет. Бледнолицый сильнее меня, и потому он может меня убить.
— А если я тебя отпущу, что ты будешь думать обо мне? Индеец пожал плечами.
— Бледнолицый не сумасшедший, — отвечал он.
— Ну, а если я все-таки поступлю таким образом?
— Я тогда скажу, что бледнолицый боится.
— Боюсь? Чего же я могу бояться?
— Мести воинов моего племени.
Теперь настала очередь дона Луи пожать плечами.
— Итак, — продолжал он спрашивать, — если я прикажу возвратить тебе свободу, ты даже и не поблагодаришь меня за это?
— А за что же мне благодарить? Воин должен убивать своего врага, когда тот попадается ему в руки. Если же он этого не делает, значит, он трус.
Охотники не могли сдержать невольного удивления, услышав такое странное мнение. Дон Луи встал.
