Библию при этом серебристом свете.
— Ты прав, но только относительно настоящей минуты, Уильям; краснокожие — хитрый народ и при таком ярком свете луны не станут подставляться под пули. Но через час луна зайдет, и тогда они без всякого риска подкрадутся во мраке к нашему укреплению.
— Не думаю, чтобы они попытались это сделать, дорогой отец. С тех пор как они подсматривают за нами, эти краснокожие дьяволы видели нас близко и могли убедиться, что от нас им получить нечего, кроме трепки.
— Гм! Я не разделяю твоего мнения. Наш скот для них богатство; я вовсе не желаю предоставить его в их пользование, тем более что нам пришлось бы возвратиться обратно в населенные места для закупки другого. Согласись, это было бы не очень приятно.
— Разумеется, но мы не будем поставлены в такую необходимость.
— Дай-то Бог, сынок!.. Ты ничего не слышишь? Молодой человек стал внимательно прислушиваться.
— Нет, — сказал он спустя минуту. Переселенец вздохнул.
— Сегодня вечером я обошел берега реки, — заговорил он опять, — и должен сказать, что редко мне встречалась местность более удобная для поселения. Девственный лес, простирающийся за нами, снабжал бы нас отличным топливом, не говоря о великолепном тесе; кроме того, тут поблизости есть большие участки земли, на которых, благодаря соседству с водой, я уверен, можно было бы вырастить прекрасный урожай.
— Вы что же, намерены поселиться здесь, отец?
— А ты против этого?
— Нисколько; мне все равно, где бы ни быть, лишь бы нам жить и работать вместе. Это место мне кажется не хуже любого другого, тем более что оно достаточно отдалено от населенных мест и мы можем не опасаться, что нас вытеснят отсюда — по крайней мере, на много-много лет.
— Я тоже так думаю.
В эту минуту в высокой траве пробежал легкий шелест.
— Теперь я уверен, что не ошибаюсь! — вскричал переселенец. — Я слышал какой-то звук.
— Я тоже слышал, — сказал молодой человек, вскакивая с места и хватая свою винтовку.
Оба бросились к укреплению. Однако им не удалось рассмотреть ничего подозрительного.
Прерия казалась все такой же мирной.
— Верно, это дикий зверь идет на водопой или возвращается с него, — заметил Уильям, чтобы успокоить отца.
— Нет, — возразил тот, покачав головой, — животное издает совсем не такой шум; это звук человеческих шагов, я знаю точно.
— Самое простое — пойти посмотреть.
— Пойдем.
Оба смело перелезли через укрепление и разошлись в разные стороны. Не спуская пальца с курка, они обошли лагерь, тщательно осматривая каждый куст, чтобы убедиться, что враг нигде не скрывается.
— Ну что? — вскричали оба в один голос, столкнувшись на противоположном конце лагеря.
— Ничего, а у тебя?
— Ничего.
— Странно! — пробормотал Джон Брайт. — Звук был так явствен.
— Положим, но поверьте, отец, это просто какое-то животное пробежало поблизости. В такую тихую ночь малейший шорох слышится на большом расстоянии. Впрочем, теперь мы можем быть уверены, что здесь никого нет.
— Вернемся, — сказал переселенец в задумчивости.
Они стали перелезать назад через укрепление, но вдруг оба остановились как вкопанные, едва сдержав крик изумления, почти ужаса.
Они увидели у костра человеческую фигуру, очертания которой трудно было рассмотреть с такого расстояния.
— Теперь я понимаю, в чем дело! — вскричал переселенец и громадным прыжком очутился в черте лагеря.
— Я тоже, — пробормотал сын, следуя примеру отца. Но, оказавшись перед странной фигурой, они изумились еще больше.
С невольным любопытством принялись они рассматривать это удивительное существо, забыв спросить, кто это, как и по какому праву явилось оно к ним в лагерь.
Насколько можно было судить, перед ними была женщина, но годы, образ жизни и, быть может, горе избороздили ее лицо такой мелкой сетью морщин, что никто не сумел бы сказать ни сколько ей лет, ни того, была ли она когда-нибудь хороша собой.
Ее горевшие мрачным огнем большие черные глаза, в глубоких впадинах, над которыми торчали густые брови, сросшиеся над орлиным носом, ее выдающиеся скулы, покрытые багровым румянцем, ее большой рот с ослепительно белыми зубами и тонкими губами и четырехугольный подбородок — все вместе не внушало к ней с первого взгляда ни сочувствия, ни доверия. Длинные черные волосы, в которых запутались сухие листья и трава, в беспорядке падали на ее плечи.
Одежда ее могла бы сгодиться как мужчине, так и женщине. Она состояла из длинной рубахи с короткими рукавами, сшитой из бизоновой кожи и перехваченной в талии поясом со стеклянными бусами. Швы на рубахе отсутствовали; она была скреплена волосами на небольшом расстоянии друг от друга. Подол, причудливо вырезанный, окаймлялся перьями; он доходил только до колен.
На руках этой женщины были железные кольца, на шее — два-три ожерелья из бус, в ушах серьги.
На поясе у нее висели с одной стороны пороховница, топор и нож, с другой — мешочек с пулями и длинная индейская трубка. Прекрасное ружье английской работы лежало на ее коленях.
Она сидела, поджав ноги, у костра и пристально смотрела на огонь, подперев рукой подбородок.
При появлении американцев она даже не пошевелилась, точно вовсе не заметила их присутствия.
Джон Брайт долго и внимательно всматривался в нее, наконец подошел и слегка коснулся ее плеча.
— Добро пожаловать, женщина, — сказал он. — Я вижу, вы озябли и не прочь посидеть у огня.
Почувствовав прикосновение, она медленно подняла голову и, устремив на собеседника взгляд, в котором не трудно было подметить некоторое помешательство, ответила ему по-английски глухим, гортанным голосом:
— Бледнолицые — безумцы. Они все воображают, будто находятся в своих городах, они никогда не думают, что в прерии даже деревья имеют уши и даже листья снабжены глазами, чтобы видеть и слышать все, что делается и говорится вокруг… Черноногие очень ловко снимают волосы.
Мужчины переглянулись при этих словах, смысл которых боялись понять, хоть он и не был достаточно ясен.
— Вы голодны? Хотите есть? — продолжал расспрашивать Джон Брайт. — Или, быть может, вы страдаете от жажды? Я могу, если вы пожелаете, дать вам хороший глоток огненной воды, чтобы согреться.
Женщина нахмурила брови.
— Огненная вода годится только для индианок, — возразила она. — К чему мне ее пить? Скоро придут другие — те, которые осушат ее у вас. Знаете ли вы, сколько часов вам осталось жить?
Переселенец невольно содрогнулся при этой неясной угрозе.
— Зачем вы так говорите со мной? — спросил он. — Разве я вас чем-нибудь обидел?
— Мне все равно, — возразила она, — я не живая, мое сердце давно умерло.
Движением медленным и торжественным она повертывала голову вокруг, пристально всматриваясь в окрестности.
