который должен был затмить все, которые были или есть в Империи. Император Прат мечтал достроить его, оставив о себе великую память, но строительство тянулось уже семь лет, и конца-края ему не было видно. Как достроишь, если провинции бунтуют, подати не собираются, а те деньги, которые удается наскрести, идут на содержание роскошного двора и на подачки Плебсу?
— Может, ничего плохого, что принц набирается ума у Видящего мага? — неуверенно произнес Император.
— Конечно, ничего, — согласился Картанаг. — Наберется ума. Научится видеть суть вещей. И срывать покровы с тайн.
Императора передернуло. Срывать покровы с тайн принцу было совершенно необязательно-
— Это ни к чему, — кивнул он.
— В детстве принц был слаб здоровьем» — негромко произнес Картанаг. — И у него были чересчур хорошие врачи.
— Может быть. Но ты же знаешь…
Они оба все знали. И привыкли обмениваться намеками. Только им обоим теперь было известно, как погиб прошлый император Атлантиды и отец принца. И кто ему помог уйти в царство мертвых раньше положенного срока. У Прата еще тогда было желание не разлучать отца с сыном, но тогдашний Имперский маг Тавил Сумрачный отговорил его от лишней крови, поскольку линии судеб императора и племянника взаимосвязаны и неизвестно чем закончится разрыв этой связи. Прат надеялся воспитать из принца достойного наследника, но ничего не выходило. Принц был чужой. Настолько чужой, что иногда Императору приходила в голову дикая мысль — а может быть, принц просто неполноценен и не любит власть. Только умственно неполноценный человек может не любить власть.
— Ты не любишь принца, — Император погрозил пальцем своему советнику.
— Люблю я принца, мой Император. Но что любовь к нему перед теми чувствами, которые я испытываю к тебе?
Император вздохнул.
— Принца не любит народ, — продолжил Картанаг. — На него плохо влияет Видящий маг. И если принц все узнает, придется что-то делать.
Император поморщился. Больше всего в жизни он ненавидел принимать решения. Он ненавидел государственные дела. Но угроза власти моментально отрезвляла его, приводила в боевое состояние. Он всю жизнь посвятил удержанию власти. И достиг в этих играх совершенства. И он действительно начинал ощущать пока еще не очень ясную угрозу для трона.
— Я буду думать, — произнес он устало.
РУСЬ. НАЛЕТ
Починками на Руси издавна именовались небольшие села, заброшенные среди бескрайних лесов и полей. Этот притулившийся на берегу заросшей камышом спокойной речки починок состоял из пяти покосившихся, почерневших избенок с баньками, крохотными сараями и амбарами. Хозяйство здесь явно не процветало — не наливались на полях колосья ржи, не паслись стада. Лишь несколько огородов, чахлые сады да несколько куриц и свиней, прохаживающихся меж домами. Впрочем, оно и не удивительно. Жили местные крестьяне вовсе не трудами своими на земле, а больше холопскою службой, потому что место это служило не для получения выгоды, а для услады души хозяйской. И не только душой, но и телом отдыхал здесь, отвлекаясь от важных государственных забот, знатный боярин Егорий Иванович, на плечах которого лежали нелегкие обязанности губного старосты в городе. Должность нелегка и хлопотна, ответственен он за земские и часть судебных дел в воеводстве, поэтому часто забирала его скука и тоска и любил он отдохнуть в этом заброшенном сельце. И терем отстроил здесь богатый, иному знатному человеку и в городе такой не возвести, но расходы не слишком беспокоили, поскольку в деньгах Егорий Иванович никогда не стеснялся и не жалел их, оттого что текли они к нему непересыхающим ручьем.
Люди местные на барина не жаловались. Тягло — то есть налоги государевы — не тянули, заняты были обслугой — принести, подать да любое желание исполнить — все! Правда, от баб порой нечто большее требовалось, чем ощипать куренка да чарку поднести, но тоже на что тут обижаться? Зато сытно, голод не маячит. Холопов своих губной староста не забижал. Единственно, что плохо — место глухое, на отшибе, рядом с Мертвыми болотами. А там, поговаривают, нечистой силе раздолье да разбойничьи логова и заимки везде. В последнее время разбойнички оживились, разгулялись, вполне могли злость на власть государеву сорвать на старостином починке. Правда, сам Егорий Иванович не раз говорил, что даже самая нахальная разбойничья рожа побоится сюда сунуться, но чем черт не шутит. Мог же он ошибиться, хотя и случалось это редко.
Да, староста мог ошибиться. И он переоценил свою славу хитрого и беспощадного врага разбойничьего племени, при упоминании о котором у лихого люда поджилки трясутся.
Евлампий раздвинул кусты и хмуро осмотрелся. Был он высок, сутул, руки с огромными кулаками напоминали кузнечные молоты, лоб отличался узостью, а худое лицо выглядело изможденным и нездоровым.
Широченные плечи, свободные быстрые движения говорили о том, что этот человек силен и ловок. А взор его вызывал содрогание — бегающий, устремленный куда-то поверх людских голов, совершенно лишенный даже намека на тепло. Это был взор лягушки или жабы, но никак не человека.
— Кажись, нетути здесь старосты, — глухим, как из бочки, голосом произнес он.
— Точно, — отозвался невысокий верткий татарин со шрамами на ноздрях — следами пыток. Он был одет в широкие шаровары, обут в остроносые сапоги и гол по пояс. В руке держал железную булаву. Прозвали его Ханом, происходил он из крещеных татар с завоеванных Иваном Грозным земель. Его соплеменники теперь были кто в разбойниках, кто в русском войске, кто на родной земле, а кто и слонялся неприкаянно по всей Руси.
— Если б староста был, — сказал татарин, — везде бы городовые стрельцы сшивались.
Действительно, не было похоже, чтобы в починке находился хозяин. Народец ранним утром сидел по избам, только за высоким забором терема на лавке грелся на солнышке мужичонка в синей рубахе.
Евлампий истово перекрестился, прошептал под нос слова молитвы, прося Господа, чтобы не оставил в трудный момент и не дрогнула бы рука, занесенная для убийства.
— Пошли, — сказал он, раздвинул кусты, вышел из укрытия и направился вниз по холму, прямо к селу.
За ним, кряхтя, сжимая свое оружие — кто дубину, кто топор, а кто и добытую в бою саблю, — двинулись остальные восемь его товарищей. Этот самый отпетый сброд в здешних краях одет был кто во что горазд — в рубахи, в зипуны без рукавов, в залатанные обноски. Самым последним шел долговязый мальчишка лет шестнадцати-семнадцати на вид, тонкий как жердь. На его правой щеке было едва заметное родимое пятно в форме пятиконечной звезды. Когда-то его мать сильно переживала из-за этого, поскольку на Руси родимые пятна считались меткой нечистого. В руке у него была заостренная на конце палка, но не похоже, что мог умело обращаться с ней. Видно было, что идти вместе с шайкой в починок ему совершенно неохота.
И верно, вызвался на лихое дело Гришка сдуру, когда Евлампий, рвя на груди рубаху, убеждал братву двигать до Старостина сельца и отомстить супостату за все прошлые обиды. Несколько дней назад староста отловил, вывел на чистую воду Сеньку Селезня, который, затаясь, жил в городе и помогал лесной братве чем только мог. Учиненных пыток тот не вынес и отдал Богу душу, но так и не назвал места, где хоронится шайка. Может, он и назвал бы его, да не знал, поскольку в месте том ни разу не был.
Трудно представить себе, что Евлампий мог хоть к кому-нибудь испытывать добрые чувства или привязанность, недаром заслужил он прозвище Убивец. Лишая жизни ближнего своего, рубя направо и налево огромным топором и видя, как брызжет кровь и валятся враги, он улыбался жуткой, счастливой улыбкой. Но, узнав про смерть Сеньки, Евлампий пришел в неистовство.
Что связывало Убивца и Сеньку Селезня? Об этом поговаривали разное. Сказывали, что происходили они из одного села, которое успешно разграбили, поубивав многих односельчан, а потом подались в дремучие леса. Ни один попавший к ним в руки купчишка не уходил живым. Говорили, что зарубили Евлампий вместе с Сенькой своих отцов. И что они… Впрочем, довольно. Много чего говорят, во что верить страшновато, но что на правду похоже.
Когда Убивец начал кликать народ громить Старостин починок, атаман Роман Окаянный возражать не
