на Ингунн видел через путь к Миклагарду. Жену свою добуду доблестью. А Рудбранду вместо сокровищ оставлю гнутую медную пряжку!
Сказали варяжские купцы:
– Слышим слова Олава.
– Всякий сын – от отца!
Гёде Датчанин пожелал:
– Пусть сбудется у тебя то, что не сбылось у многих из нас! Пусть жажда доблести навек пересилит презренную жажду обогащения! Пусть будет ошибкой все то, что ты называешь ошибкой!
А Рагнар так сказал:
– Ты, Эйрик, верно, уже не хочешь продолжать путь с нами? И посчитал путь к Миклагарду за ошибку, которую спешишь исправить?
На это Эйрик ответил ему, что действительно решил пока остаться в Киэнугарде, а дальше будет видно. Рагнар посоветовал:
– Крепко подумай над этим. Ведь, исправляя свои прежние ошибки, ты можешь сделать ошибки еще большие.
Ожидаемый десяток всадников так и не дошел до Воиня. Видно, и вправду попал он в половецкую засаду после Переяславля. А дождались другой десяток, тот, что за сутки вперед был послан Ярославом в степь для поиска половецких орд. Они безбоязненно проникли в степь вдоль течения Днепра до порогов и чуть далее порогов, вплоть до поселений лукоморских половцев. И рассказали тиуну Ярославу, что приднепровские орды команов сидят в своих степях спокойно. Через них можно идти хоть безоружному. Бродники на порогах и на островках тоже заняты своими заботами, тоже не пойдут грабить караван. И лукоморские половцы тихо ходят по своей степи за своими стадами. Близкие к морю и к торгующему Олешью, близкие к поселениям греческих и италийских купцов, приобщаются эти команы больше к торговле, чем к грабежу. Но недалеко от порогов, на правом берегу Днепра повстречали всадники-русь совсем иную орду – злую, многочисленную, подвижную. От нее самим едва удалось унести ноги – ни освистать не успели, ни осыпать стрелами. Русь-всадники поймали в степи мирного кочевника и спросили у него про орду. Тот ответил: «Чужая орда, издалека пришла. Всех грабит: овец забирает, жен забирает. Много дней здесь стоит, глядит на пороги, а бродникам подарки шлет». – «Чья орда?» – спросили. «Окот-орда, – сказал коман. – К себе зовет хан, смеется. Коня дает хан, смеется. Откажешься – в зубы пяткой бьет, смеется…»
Так и думал Ярослав, что у порогов притаится хан Окот; пороги – самое удобное место для засады. Если же коману посчастливится и удастся заключить союз с бродниками, то купеческий караван будет ему легкой добычей – даже самый большой из караванов, даже с сопровождением. Поэтому Окот и шлет дары воеводам бродников – хочет склонить их на свою сторону.
Здесь самое место сказать о бродниках. Эти люди с давних пор были сами по себе и не зависели ни от власти Киева и Переяславля, ни от власти половецких ханов. Крепко сидели на порогах, на крутых изгибах Днепра и множеством своих поселений, будто цепью, перегораживали широкое русло. Сидели бродники по берегам и по островам; в маленьких челнах ловко скользили чуть не по самым порогам. Возводили новые укрепления на старинных, осыпавшихся валах, оставшихся от племен, что жили здесь многие столетия назад. Не дремали бродники. Злые и воинственные, подвижные, всё обо всех знали. Иначе им бы не выжить. И что ни день – считали бродники. Сколько мимо них проплывет ладей, сколько птиц над ними пролетит. Все понимали. С ладей требовали дань, птицы им оставляли по перышку. Бродники сетями перегораживали Днепр и с водяного царства имели обильный сбор… Бродники – люди русские, в большинстве своем крещеные. Верующие и недоверки, те, что с крестом на шее и с Перуном в голове. Бродники – беглый люд. Кто-то из них убежал от долгов или от пожизненной кабалы у бояр и ростовщиков, кто-то бежал от княжеского суда за разбой и убийства. Кого-то и самирусь изгнали за провинности, не желали казнить. Были среди бродников бедные, неудачливые воины, были беглые распутные монахи, не умеющие скрыть своего распутства – не постящиеся, не празднующие, за девками волокущиеся расстриги; бывали и из княжеской родни, также по-всякому опальные. И купцы, и ремесленники находились здесь. Даже целыми селами бежали к бродникам русы, спасались от изнуряющей усобицы князей, от непосильных поборов в полюдье. Так из года в год становилось бродников все больше, пока они не объединились наконец в самостоятельный крепкий союз. Сами киевские князья, бывало, обращались к бродникам за помощью в борьбе с наседающими команами. И находили у них помощь. А команы, в свою очередь, тоже искали в бродниках союзников, когда отправлялись в поход на южные границы Руси. Если не находили помощь, то старались хотя бы задобрить их, чтобы после не опасаться удара в спину.
Когда караван приблизился к повороту реки на юг, когда уже миновали первые поселения бродников, то по цепочке Ярославу передали, что догоняет их один всадник. Тогда тиун остановился и пропустил мимо себя свои сотни.
Всадник тот оказался берендеем и назвал себя шорником из Торческа. Лицо берендея было сильно оцарапано, сплошь подпухшее, в синяках, губы разбиты, в углах рта запеклась кровь. Сквозь разорванную рубаху проглядывало смуглое тело. Кровавые полосы от кнута пересекали спину и бока человека, те же полосы темнели на рубахе. И видны были на теле давно засохшие кровавые потеки.
Как предстал этот шорник перед Ярославом, так спрыгнул с коня и бросился Ярославу в ноги. Сказал ему что Окот-орда подступила к Торческу и осадила его, возле Торческа же все селения пожгла орда. Еще сказал шорник, что, возможно, и городок уже сдался, потому что воинов в нем теперь мало, большинство же на кочевьях со стадами. Как бы там ни было, но передал берендей слезную мольбу торческих канов к Ярославу: «Помоги, рус! У тебя двести всадников. Целая степь страшится тебя, тиун Ярослав! Помоги!»
Оказался при этом лях Богуслав. Он не мог спокойно слышать про осаду Торческа, потому что среди тамошних ляхов у него было немало родни. И просился Богуслав сходить на Торческ:
– Меня пусти, Ярослав. Дай сотню!
Конь у ляха умный был. Понимал слова своего хозяина, тоже просился – гарцевал, бил копытами, молодыми зубами грыз уздечку. Многие завидовали ляху: конь его не знал шпор.
Настойчив был лях:
– Пусти, Ярослав! Обернусь быстро. Иглой стану, орду Окотову прошью. И этого шорника шить научу, чтоб от половца не бегал, чтоб кнута от него не терпел…
Злой был лях, хотел драки. Но не пустил его тиун, а берендею-шорнику дал такой ответ:
– Возвращайся к Торческу, канам передай: едет сам Ярослав на подмогу, сам тиун ведет свои сотни. И еще передай для поддержания духа: несдобровать теперь Окоту, отгулял свое коман, потому что под Ярославовой хоругвью нет слабосильных. Скажи им, шорник, что только недоумку взбредет в голову, будто он по одной степи с Ярославом может безнаказанно гулять!
– Все скажу, – с готовностью обещал берендей-шорник.
Но смотрел при этом не в глаза тиуну, а на его нечеловечески огромные руки, и, отъезжая, часто кланялся шорник из седла, и лицо его не выражало ничего, кроме преданности и страха. Здесь кто-то из всадников поделился с берендеем хлебом, дал ему ломоть. Берендей взял этот хлеб, но в черных глазах его даже не затеплилась благодарность – там поселился страх перед княжеским тиуном и вытеснил все иные чувства.
В скором времени Ярослав созвал к себе десятников, сотников и некоторых воевод из купцов. И сказал им, что лжет шорник, что не от Торческа он пришел, но от Окоторды. Сказал, что плетью хлестали шорника день-полтора назад и губы разбили тогда же. А до Торческа дня три скакать на хорошем коне.
У ляха Богуслава при этом удивленно изогнулись брови и лицо озарилось улыбкой:
– На дохлом коньке шорника до Торческа за неделю не доскакать.
– Лжет шорник, – согласились сотники и воеводы. А Ярослав досказал:
– Хан Окот прислал берендея. Хочет нас обмануть, услать в Поросье. И пока мы будем по степям бегать, Окот-орда встретит караван.
Здесь, прищелкнув языком, посмеялся над собой лях Богуслав:
– Хорош бы я был возле Торческа!
Ярослав разослал по степи нескольких всадников, чтобы сели они в потайных местах и смотрели, и
