бородатого урода в полусгнившем рубище просто качнуло утренним ветерком.
Он избежал опасности быть причисленным к мусульманам, но этим дело не кончилось. Оставалось еще три компании. К какой из них направиться? То ли к этим перепуганным неграм в грязных набедренниках, то ли к краснобородым старикам в широченных рваных шароварах. Кто больше похож на его названных единоверцев. Выручил монах, молча направившийся через площадь посреди крепости, внутри которой находился сарай, к каменному строению с четырехугольной колоколенкой. За ним затрусило человек пять. Анаэль понял, что ему с ними. Выбор веры состоялся. Теперь надобно собраться с вниманием, дабы не опростоволоситься во время богослужения.
Изнутри жилище христианского бога поразило новообратившегося своей бедностью и мрачностью. Серые, каменные, неоштукатуренные стены. Даже мечети горных дикарей дейлемитов выглядели понарядней. В стенах, к тому же, были неравномерно расположены окна, что создавало световую дисгармонию и раздражало глаз, привыкший к орнаментальной симметричности.
Помещение храма было разделено на три части. Одну образовало возвышение в непосредственной близости к алтарным вратам, оно было огорожено невысокими деревянными перилами. Внутри этих перил, как выяснилось впоследствии, имели право молиться только полноправные тамплиеры. К утренней службе их явилось всего пятнадцать человек.
Вокруг деревянных перил теснились рыцари, не получившие еще посвящения, и оруженосцы, одеты они были не столь единообразно, как полноправные члены ордена, но тоже весьма внушительно.
Последняя группа допущенных к молитве внутри храма, состояла из донатов и облатов — светских приверженцев ордена. Это были, в основном, состоятельные граждане городка Агаддин, возле которого располагалась капелла тамплиеров, в которую угодил Анаэль. Горожане были в малом числе, значительно больше их появлялось к обедне; заутреню они выстаивали в городских церквях.
Христианских пленников в само помещение капеллы не пустили. Пали они на колени в самом худом темноватом притворчике, жадно прислушиваясь к тому действу, что разворачивалось там, в глубине. Под грубыми, диковатыми сводами довольно согласно грянули голоса братии. Для мусульманского уха это каменноподобное, хотя и не лишенное известного благозвучия пение, казалось невыносимо варварским. Анаэлю оставалось только терпеть и креститься.
Впрочем не только. Очень внимательно он присматривался ко всем деталям происходящего, при этом стараясь ничем не обнаружить своего слишком жадного, неофитского интереса. Одно неверное движение, один неверный шаг, один неуместный взгляд мог привести в пыточную камеру. Так, по крайней мере, было все устроено в замке Синана и у Анаэля не было оснований думать, что орден тамплиеров есть собрание людей благодушных и рассеянных. Очень может статься, что именно сейчас за ним наблюдают чьи-то внимательные глаза. Хотя бы этого неразговорчивого монаха, что расположился у пленников за спиной. Позднее, кстати, Анаэль понял, что люди в серых балахонах отнюдь не монахи, а лишь их служки. А настоящими членами монашеского ордена являются те громоблистающие бородачи с красными крестами на плече.
Итак, опасны все, и серые балахоны, надсмотрщики, звероподобные берберы, и даже те, кто спит рядом в сарае и сопит на соседней подстилке.
После заутрени погнали всех вместе — и христиан и мусульман, и огнепоклонников, и иудеев на работу. Пощелкивал бич, что-то хрипло покрикивал бербер. Колонна пленников медленно вышла из ворот крепости. Капелла Агаддин располагалась в замке, воздвигнутом еще во времена первого крестового похода. Он был одним из самых восточных форпостов Иерусалимского королевства. Вид этого каменного, величественно вознесшегося над плодородной равниной, строения был несколько, если смотреть со стороны, странен. Было непонятно, зачем среди пышных и благодатных оливковых рощ стоит это непримиримо воинственное сооружение. Но именно так строили во времена Годфруа Буйонского и первых Бодуэнов, давая понять, что претензии латинян на Святую землю серьезны и основательны.
Анаэлю досталась довольно легкая работа. Так, по крайней мере, ему показалось вначале. Вместе с чернокожим иудеем по имени Шама и двумя краснобородыми персами — Сахиром и Раздаем, он таскал огромные ивовые корзины к масличному жому. Услышав, как зовут нового напарника, Шама оживился и заинтересовался, но бывший исмаилит оставил все его расспросы без внимания, решив, что назвавшись, он и так сказал слишком много.
Персы работали молча, в их движениях чувствовалась тоскливая обреченность. Через несколько дней Анаэль, не удержавшись, нарушая зарок, данный самому себе, спросил у Шамы, с которым тащил очередную корзину, почему эти персы такие замкнутые.
— Ты тоже не слишком разговорчив, — ответил перс и показал, давай, мол, передохнем. Поставили корзин на землю. Шама вытер пот.
— Они давно здесь и раньше их было трое…
— Почему встали?! — заревел у них за спинами невесть откуда взявшийся бербер, полосуя плетью по пыли. Впрочем, ничего удивительного в его наблюдательности не было. Оливковая роща на пологом склоне просматривалась насквозь. Серв, не дожидаясь повторного вопроса, подхватили корзину и поспешил дальше. И зря. Анаэль споткнулся, полетел на землю, страшно ударившись коленом о выступившее корневище. Корзина, зацепившись дном о землю качнулась, выплеснув в пыль несколько мер черных ягод. Анаэль сидел, схватившись руками за колено и стараясь не стонать, Шама суетливо ползал вокруг корзины, торопясь собрать рассыпанное.
— Скорее, Шама, скорее, — слезливым голосом погонял он самого себя.
Но все это было напрасно. Невысокий, коренастый, коричневый от загара, опоясанный широким кожаны поясом с нашитыми на нем бронзовыми бляхами надсмотрщик, уже появился из-за ближайших деревьев Он не стал спрашивать, кто виноват — разумеется тот кто держится за ногу. Это он споткнулся. И наказание было придумано без долгих раздумий.
— Ешь! — сказал бербер, глядя в глаза Анаэля, затянутые дымкой боли. Тот понял, что это приказание надо выполнить, вступать в переговоры бесполезно. Он медленно протянул руку к рассыпанным ягодам и стал засовывать их в рот. Шама тихонько отполз в сторону, и схоронился за деревом.
Песок скрипел на зубах, землистого цвета слюна ползла по бороде Анаэля. Вкус ягод был омерзителен, а перемешанный со вкусом пыли, особенно. Тошнота подступала к горлу. Надсмотрщик дождался, когда все рассыпанное будет съедено. Бич, как живое существо шевелился у него в руке, в нетерпеливом ожидании работы. Закончив «трапезу», Анаэль откинулся к стволу, вытирая рот тыльной стороной ладони.
— Остальное отнесете куда положено, — сказал бербер и, подобрав свое надсмотрщицкое орудие, ушел.
Шама выполз из-за ствола, сочувственно повздыхал и сообщил, между прочим, что Анаэлю, в общем-то, повезло.
— Повезло?
— Того перса, о котором ты спрашивал, за то же самое запороли насмерть. Били так, что кожа налипла на бич и он перестал щелкать в воздухе. Назореи не зря держат берберов на этой работе, хотя, те и верят в Христа.
В ответ на этот короткий рассказ, Анаэля внезапно вырвало только что съеденным.
Почти всю ночь бывший ассасин, несмотря на страшное утомление, не спал. Будущее ему перестало рисоваться в соблазнительных красках. Монотонная каторга на плантации, жуткая еда, постоянная угроза получить удар бичом по спине или что-нибудь похуже. К концу лета он превратится в существо, не только не способное отомстить Синану… ему будет все равно, существует ли вообще на свете этот одноглазый обманщик. Надобно что-то предпринять. При свете это стало еще очевиднее, особенно при взгляде на распухшее колено. Увидевший ногу напарника, Шама озабоченно зацокал языком. Затравленно оглянувшись, он прошептал Анаэлю на ухо толстыми, потрескавшимися губами:
— Когда все выйдут, задержись.
Так и было сделано. Подчиняясь команде надсмотрщика и церковного служки, сервы, как обычно, начали выползать наружу, вздыхая, нехорошо откашливаясь. Шама, убедившись, что никто не смотрит в его сторону, быстро достал из складок своей невообразимо грязной набедренной повязки небольшую серебряную коробочку, открыл ее сломанными ногтями; запахло смолой. Негр выгреб из коробочки пальцем немного желтоватой мази, нанес на ушиб и стал растирать.
— Этот бальзам еще моему деду… — но ему не пришлось закончить свой рассказ. Раздались крики
