— А если ты не согласишься, то опять отправишься на свою вшивую подстилку. Выбор у тебя не богат.
Анаэль попробовал подвигать плечами, он их совершенно не чувствовал. Шею ломило. Брат Ломбарде в этот момент, видимо, упивался своим умением ввергнуть человеческую душу в ад, необходимостью совершать выбор. На самом деле, в этот момент для бывшего ассасина страдания душевные были более переносимы, чем страдания физические. При всей внешней привлекательности предложения брата Ломбарде, оно ни на секунду не соблазнило Анаэля, ибо показалось ему ловушкой. Что-то, видимо особого рода интуиция, подсказывала ему, что если он сейчас согласиться надеть черный плащ с красным крестом, он тем самым покончит со своим будущим. Пусть лучше опять сарай тюремного лепрозория.
— Я не согласен.
— Хорошо, — быстро сказал брат Ломбарде. Этот ответ нисколько его не удивил, что само по себе было удивительно.
— Иди, дикарь, — с этими словами он откинул ткань с лица и Анаэль увидел округлое, слегка улыбающееся, ничуть не тронутое болезнью лицо. В руке у брата Ломбарде появился кинжал.
— Повернись ко мне спиной.
Конечно он не вонзил Анаэлю кинжал меж лопаток, хотя мысль об этом мелькнула в голове связанного. Он лишь перерезал веревки и подтолкнул неуступчивого собеседника к выходу из комнаты.
Там Анаэль снова попал в руки все столь же молчаливых стражей. Они вывели его через пустой и тихий собор. За его стенами уже полностью распустилось утро. Раздался колокольный звон. Монахи неторопливо сбредались ко входу.
Анаэль искренне удивился, когда стражники не повернули от собора к «нижним могилам», а повели к главным воротам. Там он увидел четыре оседланные лошади, рядом топталось несколько человек, хорошо экипированных для путешествия по неспокойным дорогам Святой земли. Стражники подвели Анаэля именно к ним. Стоявший впереди, видимо старший, спросил дергая носом:
— Чем от тебя так разит?
— Проказой, — весело ответил за Анаэля стражник.
Рыцарь презрительно покосился в его сторону. Потом сказал бывшему прокаженному:
— Поскачешь вон на том коне, на рыжем. Близко к нам не приближайся. У седла мешок с едой.
— Кто вы?
Рыцарь приблизил железную рукавицу к лицу любопытствующего и сказал:
— Если бы мне не было противно, я бы вбил твой вопрос обратно тебе в глотку.
Ничего ему не ответил Анаэль, повернулся к указанной лошади, попытался перекинуть повод, руки не слушались. К тому же, он никак не мог себе вразумительно объяснить, что происходит. Кажется, в тюрьму, в лепрозорий возвращаться не придется. Но он уже привык к тому, что любая перемена в судьбе бывает только к худшему. Так к чему же ему теперь готовиться?
Его спутники уже сидели в седлах. И, не подумав обернуться, они поскакали к воротам, которые неторопливо отворяли сонные стражники. Кое как Анаэль взобрался на коня, дернул за повод, разумное животное медленно затрусило в нужном направлении.
Проскакав под надвратной башней, Анаэль, не сдержавшись, обернулся, наверное, для того, чтобы бросить прощальный взгляд на место своих мучений. Обернулся, и дыхание у него перехватило. У ворот были вкопаны две свежие виселицы, но не это его удивило, не сам факт повешения, а то, что оба повешенных были ему отлично знакомы. Это были Сибр и неуверенный в себе лекарь.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. НОЧНАЯ СЕРЕНАДА
Перед каждым ночлегом спутники связывали его по рукам и ногам. Во время очередной такой процедуры, Анаэль сумел рассмотреть на пальце одного из них серебряный перстень с печаткой, изображавшей двух всадников, сидящих на одном коне. Он заинтересовал его тем, что точно такой же был у господина де Шастеле. Возможно этот перстень свидетельствовал о том, что обладатель его имеет отношение к ордену тамплиеров. Храмовники теперь беспрерывно занимали его мысли. Итак, если сопровождающие его рыцари имеют отношение к ордену Храма, то вопрос куда и зачем они его везут, становиться в тысячу раз серьезнее и интереснее. Только на него не было пока никакого ответа.
Господа рыцари обращались к своему подконвойному редко и лишь с бранью. Можно было понять, что путешествуют вместе с ним они отнюдь не по собственной воле, и если бы не какие-то неизвестные обстоятельства, с удовольствием вздернули бы его на первом попавшемся суку. Во время привалов Анаэль не получал ничего, кроме косых взглядов и обглоданных костей, и не питал никаких надежд, кроме самых худших.
Места, через которые им приходилось проезжать, были заселены довольно густо, но рыцари, если была возможность, старались объезжать деревни и постоялые Дворы стороной. Такая скрытность лишь укрепляла пленника в его мрачных предчувствиях. Даже естественное любопытство — зачем его извлекли из лепрозория, куда и зачем везут, блекло перед громадой накапливающегося страха.
Он часто вспоминал фигуры повешенных у въезда в монастырь. В том, как с ними сурово расправились за мелкую, казалось бы, оплошность, была и угроза и загадка. Стало быть, имелся в монастыре кто-то очень влиятельный, кто знал, кого Анаэль мог встретить в лепрозории «нижних пещер», и не желал, чтобы эта встреча состоялась. Но тогда почему, этот таинственный хозяин просто-напросто не убьет его, раз он видит в нем носителя опасной тайны, полученной от гниющего заживо старика? В подобном повороте событий содержалось косвенное подтверждение того, что «король Иерусалимский» не лгал. И для чего с ним водил разговоры ласковый брат Ломбарде? Может быть, он все-таки надеялся, что лжепрокаженный согласится таки на его предложение? Тогда почему он ничуть не расстроился, когда получил отказ? Как запутано и перепутано все. Чем дальше, тем он меньше понимает, кто он, что он, и чего ему ждать от окружающего мира в следующий момент.
Когда человек ввергнут в такую степень неопределенности, он теряет интерес к окружающему, в нем нарастает одно только желание: вырваться. Куда угодно, как угодно, какой угодно ценой. И Анаэль решил бежать. На этот раз наверняка, чтобы не попалось на пути внезапное Мертвое море. Он присматривался к своим спутникам, изучал их повадки и привычки, осторожно проверял, насколько прочны их узлы и насколько чуток их сон. Рыцари делали порученное им дело добросовестно: Анаэль не находил ни малейшей лазейки для побега, но мечтать о нем и готовиться к нему не переставал никогда.
На исходе четвертого дня путешествия рыцари разжились вином в одной одиноко стоящей усадьбе. Ее хозяин, старый хромой сириец, увидев ворвавшихся в ворота вооруженных людей, решил было, что его хотят ограбить и убить, и рухнул на колени, моля о пощаде. Сообразив, что убивать, кажется, не будут, он стал молить о снисхождении. Мол, поживиться у него нечем, и сам он, и дети его едят не каждый день, и недавно сдохла последняя корова. Как всегда бывает в подобных случаях, он сильно преувеличивал.
— Как ты смеешь отказывать в хлебе насущном воинам христовым, червь! — весьма умело разыгрывая возмущение, воскликнули рыцари, хватаясь за оружие. Этот аргумент трудно было опровергнуть словами. Надрывно причитая, хозяин спустился в свои закрома, откуда извлек два больших кувшина вина и несколько лепешек козьего сыра. Рыцари, плюс к этому, своей волей прихватили барана.
Пиршество устроили, отъехав от усадьбы на три полета стрелы, на берегу тихого, неширокого ручья, за которым стояла сочная стена виноградника. Колонны лоз плавно поднимались в гору к венчающей холм полуразрушенной башне. Не успел Анаэль толком рассмотреть картину земледельческого благополучия, как она стала добычей жадной южной ночи.
Он устроился как обычно, в отдалении от костра, и усердно глодал кусок брошенного ему сыра. Разгоревшееся пламя то и дело выхватывало из темноты приятно озабоченные бородатые лица рыцарей, занятых разделкой туши и насаживанием ее на вертел.
То ли вино оказалось слишком крепким, то ли воины за время вынужденного поста утратили привычку к вину, но опьянели все довольно быстро и сильно. В перерыве между кувшинами, они связали Анаэля, но выпитое сказалось на качестве пут. Подвигав руками, Анаэль сразу это понял. К тому же, когда его обматывали веревками, он слегка напряг мышцы, подвыпившие тамплиеры этого не заметили. Когда он расслабил мышцы, веревки несколько ослабли.
Пошел в дело и второй кувшин, он повлек за собой распевание популярных провансальских канцон, чего по идее, рыцари-монахи не должны были делать, даже находясь вне стен своего монастыря. Один из тамплиеров оказался неплохим и неутомимым певцом. Когда он запел знаменитую сирвенту, сочиненную
