чистой августовской звучностью воздуха.
— Вы знаете содержание письма?
— Да, Ваше высочество.
— И знали все это время? Ну конечно же, — усмехнулась принцесса сама себе, — и вы могли все это время скрывать его от меня, де Труа?
Шевалье встал на одно колено и склонил некрасивую голову.
— Я понимаю, что виноват и понимаю до какой степени виноват, но дерзаю просить о том, чтобы вы меня поняли.
Ноздри принцессы раздувались, но не один только гнев был тому виной.
— Говорите.
— Прекрасно осведомленный о планах маркиза Конрада Монферратского, я прибыл в Яффу и не задумываясь выполнил бы его просьбу.
— Что же помешало? — ехидно спросила принцесса.
— Как вы уже, наверное, заметили, Ваше высочество, я человек пытающийся мыслить самостоятельно, и разобрав на месте состояние дел, я решил поступить по своей совести и руководствуясь своим пониманием природы человеческой. Ваш союз с графом Рено уже стал некоей легендой в государстве Иерусалимском и, когда я увидел, что в яви все еще благороднее и величественнее, чем в устах молвы, я рассудил, что не хочу быть разрушителем этого союза, ибо это было бы прегрешением против божеского умысла о человеке.
— Рассуждая о божеском умысле не худо было бы помнить, что находитесь вы здесь по воле умысла человеческого, а именно маркиза Конрада. Как вы могли ослушаться его приказа? Это не укладывается у меня в голове!
Де Труа отрицательно покачал головой.
— Я не состою ни у кого на службе, даже у маркиза. Тем более у маркиза. Стало быть, никому я не подчиняюсь. И взялся выполнить его просьбу, и только просьбу. Но он не брал с меня слова, что я выполню ее при любых обстоятельствах. Мне не вменялось в непременное условие не видеть, не рассуждать, не приходить к самостоятельным выводам.
Изабелла молчала, постукивая свитком пергамента по своей ладони.
— Встаньте.
Де Труа повиновался с благородной медлительностью.
— Не будем впредь говорить об этом.
— О чем, Ваше высочество?
— О том, стоит ли мой легендарный роман с графом Рено, тех благ, что предлагает мне маркиз Монферратский. Отныне я запрещаю вам вторгаться в эту сферу.
— Я понял вас, Ваше высочество, — стоически произнес шевалье де Труа.
— И не смейте мне утаивать демонстрацию своего неудовольствия и навсегда оставьте этот тон. И потом… — Изабелла вдруг язвительно хмыкнула, — откуда у вас в человеке, претендующем на благоразумие, более того на глубокомысленность, такое трепетное отношение к любовным переживаниям. Эта область более приличествует моему трубадуру, нежели вам.
Де Труа насуплено промолчал.
— А-а, должно быть какое-нибудь глубокое сердечное разочарование! Это предположить нетрудно, учитывая вашу внешность, вашу любовь отвергла какая-то привередливая негодница? Но подобное разочарование, как раз, должно было бы, ополчить вас против женщин и чувств, ими вызываемых.
— Ваше наблюдение, что с моей внешностью легко иметь сердечные разочарования, весьма тонко. Я не всегда был таков как сейчас. Я любил, был любим, но после одного пожара… в общем ваше подозрение об «негоднице», верно.
— Не смейте на меня обижаться, ибо у меня и в мыслях не было вас обижать. Я просто говорю то, что вижу.
— Я тоже. Когда чувствую необходимость сделать комплимент, то делаю его.
Изабелла прищурилась.
— Вы дерзите мне. Пусть тонко, но дерзите. Тем не менее я не намерена продолжать эту тему.
— Готов поддерживать любую другую.
Принцесса опять постучала свитком письма по ладони.
— Вот вы мне скажите, до какой степени то, что пишет маркиз, серьезно?
— Я знаю только, что супруга его скончалась. И, стало быть, его намеки о брачном союзе, с церковной точки зрения вполне основательны. Кроме того, всем известно, что среди владетелей нашего королевства маркиз и самый сильный и самый умный. Он бы не сделал предложения, не взвесив все последствия подобного союза.
— Продолжайте.
Де Труа с неохотою продолжил.
— Что тут еще можно сказать. Также как для вас, возвышение принцессы Сибиллы было уязвлением, прежде всего потому, что она никак не могла быть признана серьезной соперницей, так и для маркиза, триумф ничтожного Гюи оскорбителен по тем же причинам. Монферрат всегда и всеми ставился выше Лузиньяна. И если бы не мощь Храма…
Принцесса подняла руку.
— Теперь скажите мне, не уловка ли это?
Де Труа пожал плечами.
— Я не могу влезть в душу маркизу и разглядеть во мраке, коим напитана всякая человеческая душа, что либо отчетливое. За одно могу ручаться, что послание это писано собственноручно маркизом Монферратским и даже в моем присутствии.
Закусив задумчиво верхнюю губу, принцесса сделала несколько шагов по дорожке.
— Ваше высочество, вы велите вашему мажордому Данже порыться в бумагах, не может там не оказаться какого-нибудь послания от маркиза. Сличите.
— Сличим, сличим, — продолжая задумчивое дефилирование, пробормотала принцесса.
— А что касается вашего опасения…
— Какого опасения?
— Вы ведь сейчас озабочены мыслью, не есть ли это способ скомпрометировать вас перед вашею сестрой, не так ли?
Принцесса обернулась.
— И что?
— Если рассуждать логически, то маловероятно. Для чего маркизу подвергать себя риску быть разоблаченным. Ведь это он к вам пишет, а не наоборот. Ведь вы можете добиться к себе благосклонного расположения новой королевы, послать письмо марки за ей. Так зачем ему рисковать, когда вы сейчас, говоря откровенно, никакой серьезной опасности для Иерусалимского двора не представляете.
— Сказано, хоть и обидно, но справедливо. Не такая я сейчас птица, чтобы тратить на меня стрелу. Так вы советуете мне довериться маркизу?
Де Труа почувствовал, что слегка перегнул палку.
— Я просто честно и до конца высказал свои соображения. О моем высшем мнении вам известно. Я бы повторил его сызнова, но изъясняться на эту тему, вами же не велено.
— Правильно, — сказала Изабелла, — я еще ничего не решила. Мои письменные сношения с маркизом, даже самые невинные, стали бы оскорблением для графа Рено. Он слишком дорог для меня.
— Слава Господу нашему, кажется я не ошибся в вас, — преувеличено радостно всплеснул руками де Труа, — разве можно сравнить любовь и власть. То счастье, то тихое, полноценное счастье, что дает нам любовь…
Принцесса остановила его излияния надменным взглядом.
— Не спешите. Я еще ничего не решила.
Оставив принцессу в состоянии приятной задумчивости, де Труа вскочил в седло своего коня, щедро угостившегося овсом на дворцовой конюшне и, в сопровождении верного Гизо поскакал на окраину города, где отыскал дом, сложенный из плит светлого ракушечника с узкими бойницеобразными окнами. Когда-то в
