веселая, теплокровная Флоренция: здесь на празднике полагался порядок, да, к тому же, мне никто не мог помочь в моем деле, рядом со мной не было норовистого, упорного Гвидо.
«Гвидо! Тебя-то мне и не хватает», — подумал я и вдруг замер на месте, в первый раз совершенно не поверив своей памяти.
Мне показалось, что мои глаза всего мгновение назад видели Гвидо.
Стражники, прилежно двигавшиеся в арьергарде, подтолкнули меня в лопатки, и я снова тронулся вперед, изумляясь внезапному видению, которое приписал только своему теперь уже плохо сдерживаемому страху.
Раз уж мне вспомнился Гвидо, то, конечно, очередь дошла и до его прекрасной сестренки, перед которой я отныне был виноват настолько, что даже стыдился попрощаться с ней мысленно, послать ей последний сердечный привет. Я дал себе только одно строгое обещание: помолиться на костре за ее будущее счастье — увы, не с безымянным графом де Ту, появившимся на свет из выгребной ямы, а с более достойным рыцарем. Я возмечтал, что во Флоренции появится когда-нибудь храбрый Эд де Морей, и такое скрещение судеб я хотел выпросить у Всемогущего Господа в те мгновения, когда под моими стопами займется пламя.
Так я не сдержался и увидел перед собой Фьямметту, прелестную сестренку доблестного Гвидо Буондельвенто.
Так я и остолбенел вновь, увидев ее вовсе не внутренним взором, а самыми что ни на есть плотскими очами.
Она смотрела на меня из толпы. В ее огромных глазах бушевало море скорби и невыразимой муки.
Стражники вновь подтолкнули меня, и я пошел дальше, кося взглядом вбок и замечая, как крепкая рука высовывается между парижскими зеваками, обхватывает Фьямметту и затаскивает в глубину толпы, а на месте Фьямметты появляется не только хитрое, раскрасневшееся лицо Гвидо, но и — весь он сам, в полный рост, одетый простым суконщиком.
«Это сновидение становится все забавнее», — подумал я, боясь окосеть вовсе, хотя такой недостаток теперь вряд ли бы мог помешать моим честолюбивым замыслам на будущее.
Между тем, Гвидо Буондельвенто, призрак или человек во плоти, расталкивая зевак и потому живо поспевая следом, моргал то одним глазом, то другим, корчил страшные рожи и скалился.
Наконец я догадался, что он так указывает мне взглянуть и на другую сторону, направо. Осторожно повернув голову, я в самом деле кое-кого приметил: я приметил каких-то не менее упрямых людей, столь же резво просачивавшихся сквозь толпу, и наконец из этого настойчивого потока серых одежд мне подмигнуло мое собственное, чуть, впрочем, искаженное отражение.
Только теперь я окончательно уверовал, что это назойливое движение воспоминаний воплощается наяву, ибо Тибальдо Сентилья никогда не снился мне раньше и почему-то мне всегда казалось, что ему не суждено вовсе проникнуть в мои сны.
«Не хватало теперь появиться только Акисе и Эду де Морею, — с какой-то безумной иронией подумал я. — Если Эд и Акиса появятся, то тогда на этой мерзкой дороге может произойти вообще все что угодно, даже такое,
Так я, оставив мысли о Великом Магистре, о вине и невиновности, о правде и лжи, о чести и бесчестии, нашел себе новый повод для тяжелых, лихорадочных раздумий.
Теперь я положил себе не оглядываться ни вправо, ни влево и молиться за всех добрых людей подряд.
Между тем, процессия достигла моста, и стража отсекла от него возроптавшую толпу, а затем разделила саму процессию на две части.
Все-таки позволив себе оглядеться, я уразумел замысел короля.
Вблизи, почти на самом берегу, возвышался один помост с деревянной осью, торчащей в небо, а вдалеке, на острове Сите, возвышались два таких помоста.
Даже если бы Старый Жак, которого вскоре должны были охватить там, за рекой, безжалостные языки пламени, и переменил бы наконец свою волю, видя мучения того, кто сдержал
Король решил разъять мельничное колесо и жернов, дабы они каким-то чудом не завертелись над высохшим руслом.
К тому же Филипп от Капетингов явно не хотел подпускать слишком большую толпу горожан к возведенному на костер Великому Магистру. Какие-то люди в одеяниях знати и простонародья были видны на островке, но, что это были за люди и на каком языке они говорили между собой, сказать было трудно.
Таким образом, горячей забавой для всего народа должен был послужить в это столь же ясное, как и накануне, утро безымянный граф де Ту.
Великого Магистра и комтура Нормандии повели через мост, а мне учтиво предложили свернуть влево, к ближайшему возвышению, и я был очень доволен тем, что мой путь сократился, а доски оказались куда теплее весенних камней Парижа.
И вот, наконец, мои лопатки обхватили торчащую в небеса смертную ось, а с моих рук сняли кандалы, но зато опоясали кольчатым железным ожерельем, две петли которого висели на скобах, глубоко вбитых в столб.
Я посмотрел в синее небо, потом прищурился, приветствуя весеннее солнце и не сразу заметил длинный, темный крест, умело протянутый издали к моим губам одним из доминиканских монахов.
С такою же искренней радостью, с какой я смотрел на солнце, я поцеловал крест, но помолился вовсе не о том, о чем собирался молиться, когда вновь доберусь до последних мгновений своей жизни. Теперь я просил у Бога, чтобы Он дал сил Фьямметте и ее сердце не разорвалось бы при виде огня и, вероятно, крови, которая вот-вот должна пролиться. Я просил у Бога, чтобы Он спас мою дорогую Фьямметту из водоворота обезумевшей толпы. Я просил у Бога, чтобы Он образумил Гвидо и тот не стал бы лезть на рожон, готовый схватиться в одиночку со всеми войсками Французского королевства. Я просил у Бога, чтобы Тибальдо Сентилье в его замыслах сопутствовала удача и в случае провала всей затеи моих друзей, он смог бы улизнуть из Парижа, прихватив с собой Фьямметту. И наконец я взмолился: «Господи, а Черную Молнию хорошо бы сегодня совсем не подпускать к Парижу!»
Пока я так молился, четверо стражников встали в десяти шагах от углов помоста, остальные отошли дальше, к берегу, а какой-то маленький и особо ретивый монашек в очень широком капюшоне все подносил и подносил к костру пучки хвороста, вызывая усмешки у своих, вооруженных хоругвями и лениво переминавшихся на одном месте собратьев.
«Вот святая простота!» — подумал я, наблюдая вместе с ними за его муравьиной суетой.
Один из пучков был брошен монашком почти что под ноги палачу.
Палач поглядел через его голову в сторону и, заметив повелительный жест мрачного человека в роскошном черном балахоне, опустил головку факела на жаровню, полную горячих углей.
Первое пламя вспыхнуло.
Факел начал гордо подниматься ввысь, но вдруг раздался сдавленный стон, и, не достигнув неба, пламя стало вновь никнуть к земле.
Порыв теплого ветра обдал меня с головы до ног, и я едва успел заметить, как факел, вертясь, подобно огненному колесу, летит мимо меня и смертной оси, к которой я прикован, в сторону реки.
Серый балахончик маленького монашка, тем временем, оседал на землю, как облачко пепла.
Акиса! Конечно же, прекрасная черная Акиса была тем самым прилежным монашком!
«Если началась моя казнь и появилась Акиса, то больше нечего бояться, — трезво рассудил я. — Такое сочетание происходит всегда только во сне.»
В первую четверть наступившего мгновения я увидел, как палач, насаженный на ассасинский кинжал, валится на бок, опрокидывая с треноги горячую жаровню, и как валится длинная пика ближайшего к палачу стражника, а сам он так же бессильно и неторопливо опрокидывается навзничь, словно пытаясь получше разглядеть торчащую у него между бровей железную звезду.
Во следующую четверть мгновения я, во-первых, услышал шипение угодившего в реку факела, а затем
