двуколке, запряженной крупным вороным жеребцом; он не раз видел, как в такой двуколке раскатывает по городу мельник. В городке уже шушукались о предстоящей свадьбе. Имя судьи приобретало новый вес и авторитет. Ведь ему предстояло стать самым богатым человеком в околии. [20]
Жизнь устраивалась удобно и приятно.
Полюбовавшись еще немного на мельницу и взглянув на отцовский дом, белевший в зелени двух ореховых деревьев, Босилков вдруг почувствовал прилив гордости и уверенности в себе.
«Ну что мне еще нужно?» — подумал он, поднимаясь, чтобы идти дальше. И вдруг словно споткнулся о какую-то смутную мысль, разбудившую в нем тревожное и мучительное чувство. Это свидание… О чем говорить с Лисаветой? Ведь до сих пор они не обменялись ни одним нежным словом.
«Со временем придет и любовь, — думал он. — И вообще что такое любовь в конце концов? В молодую и богатую женщину всегда влюбляются. Да и так ли все это нужно?».
Босилков перебрал в уме несколько романов, пережитых им в студенческие годы, как будто пытаясь убедить себя, что никогда не испытывал особой потребности в любви.
«Пусть даже это и не так, дурак я буду, если не женюсь. Жизнь — это не только любовь…».
Он задумчиво огляделся, словно ожидая, что этот истомившийся осенний полдень может ему ответить; увидел замершее небо, освещенную солнцем кладбищенскую ограду, за которой торчали черные кресты и похожие на редкие зубы белые известняковые памятники. Тихая печаль осени поразила его.
Идти по неровной, с комьями засохшей грязи дороге было неприятно. По обе стороны тянулось вытоптанное скотиной жнивье, полоски желтой кукурузы, непаханые выгоревшие лужайки. Невысокая фигура судьи, то и дело спотыкаясь, медленно двигалась к синеющим вдали виноградникам.
Маленькая, недавно построенная отцом Босилкова дачка с зелеными ставнями и островерхой крышей ожидала его грустная и одинокая. Вдоль домика тянулась длинная грядка с цветами, охваченными печальной полуденной дремотой. Посреди низенькой терраски беспомощно свесился со скамейки кем-то забытый увядший подсолнух. На полу виднелись грязные следы босых ног.
Судья открыл дверь. Изнутри пахнуло фруктами, известкой и глиной. На столе под чистым белым полотенцем стоял оставленный служанкой обед.
Босилков поел и вышел взглянуть на дом Лисаветы. Похоже, там еще никого нет. Рано.
Он обошел сад, набрал себе винограда и прилег вздремнуть.
Синеватые ягоды пахли ладаном. Над ними жужжала оса. Из открытого окна падал сноп солнечных лучей и наполнял комнату мягким ласковым светом. Незаметно Босилков заснул, убаюканный монотонным жужжанием осы и тонким трепетным звуком ее крылышек, напоминающим далекое гудение колокола.
Часа через два он проснулся, улыбаясь какому-то только что увиденному сну и тщетно пытаясь его вспомнить. Сладостное чувство давило грудь и будило в душе тихую скорбь, от которой очень хотелось избавиться, только никак нельзя было понять, откуда она идет. Сон держал его в своей власти, сердце замирало, а оцепеневший мозг, казалось, созерцал нечто невыразимое.
Несколько минут Босилков сидел на кровати, бессмысленно разглядывая составленные у стены мотыги, потом вышел на террасу и опустился на скамейку.
Неподалеку какой-то мальчик гонялся по жнивью за двумя козами. Его белая рубашка вздувалась от бега, и судье показалось, что ребенок не бежит, а, словно большая белая птица, летит в просторе, весело купаясь в море солнца и света. Это впечатление было так красиво и так похоже на недавний сон, что Босилков улыбнулся и зажмурился от удовольствия.
«Может, мне это опять снится?» — мелькнуло у него в голове. Он легонько стукнул рукой по перилам, желая убедиться, что и вправду не спит. В памяти снова мелькнул сон, похожий на отзвук когда-то слышанной и уже забытой музыки. Босилкову непременно хотелось его вспомнить, но вдруг на чувственно- отчетливом фоне этого впечатления возник будущий тесть, каким он встретил его однажды на шоссе, — чем-то разозленный и подвыпивший мельник сидел в двуколке и яростно нахлестывал вороного жеребца.
Судья отчетливо представил себе его большой нос, грузное тело, облаченное в коричневое домотканое сукно, белые босые ноги, втиснутые в грубые пыльные башмаки, и сердито затряс головой, пытаясь отогнать этот образ. Потом облокотился на перила и долго смотрел на открывающуюся перед ним широкую панораму.
Кое-где среди уже посеревшего жнивья торчали кудрявые дубы и, точно люди, ожидали чего-то под опустившимся бледно-голубым небом. От села к селу тянулись пустынные извилистые дорога и как будто манили к себе, обещая путнику дальние неведомые земли. Воды речушки весело, словно смеясь, поблескивали на быстринках, а на горизонте вздымались горы — много верхие, голубые, чудовищно громадные.
Босилкову вдруг страстно захотелось радоваться, жить, любить и быть любимым. Горячее восторженное чувство подымалось в его душе. И странно, мысль об упорядоченной, размеренной жизни вызывала у него не радость, как раньше, а только досаду и желание от нее избавиться.
Близился вечер, а Босилков все сидел, облокотившись на перила и подперев голову руками. Он думал о своей жизни и все пытался найти в ней что-то забытое, очень важное, но до сих пор казавшееся ненужным. Мысль его упрямо копалась в воспоминаниях детства. Что-то там было — красивое и доброе, но так давно ушедшее и так прочно погребенное жизнью, что воспоминания об этом будили только тоску. Словно бы до сих пор жил не он, Босилков, а кто-то другой, и от этого чувства хотелось избавиться как можно скорей. Охватившая его тревога была настолько сильной, что в конце концов заставила вскочить на ноги.
«Да что же это со мною творится? — спрашивал он себя. — С ума я схожу, что ли? Все это одни только чувства и ничего больше. Просто сон на меня так подействовал… А вдруг это и есть истина жизни, сама жизнь?..»
Сердце Босилкова сжалось — показалось, что все вокруг ждет от него важного решения. Но он стоял немой, беспомощный, боясь самого себя и своей души, которая жадно вслушивалась в предвечернюю осеннюю тишину. И вдруг ему захотелось скорей к Лисавете.
Босилков запер дачу и бросился к виноградникам мельника, подгоняемый смутной надеждой, что дочь Спаскова окажется совсем не такой, какой он себе ее представлял, и что она поможет ему освободиться от непривычного волнения.
Лисавета ждала его на террасе, обшитой почерневшими досками. За столом, накрытым белой скатертью, сидел мельник. Пиджака на нем не было. Судья еще издали увидел его седую, коротко стриженную голову. Заметив Босилкова, мельник вскочил и хищным движением накинул на плечи пиджак.
Его присутствие неприятно поразило Босилкова. Он было насупился, но тотчас забыл об этом, устремив все свое внимание на Лисавету. Сейчас он испытывал к ней сильный, нетерпеливый интерес, который заставлял его разглядывать девушку так, словно он никогда раньше ее не видел.
Лисавета шагнула навстречу Босилкову и в нерешительности остановилась на верхней ступеньке, ведущей на террасу каменной лестницы. По случаю столь важного события она оделась по-праздничному — в голубое платье с красным, совершенно к нему не подходящим, поясом и белые туфли. Грязно-русые, в мелких кудряшках волосы казались мокрыми и делали ее полное, сильно напудренное лицо еще более простоватым и неумным.
«Вот деревенщина», — подумал Босилков, сосредоточив все свое внимание, чтобы не упустить ни малейшей подробности.
Девушка подошла поближе и доверчиво протянула ему руку. Из-за ее спины раздался хриплый голос Спаскова:
— Пришли! Ну, добро пожаловать, добро пожаловать!
Босилков поздоровался с мельником. Лисавета убежала за стулом, а из старого каменного домика вышла ее мать, высокая худая женщина. Пожала гостю руку и добродушно улыбнулась. Она тоже была одета по-праздничному — в черное платье, которое делало ее совсем тощей.
Босилкову понравились ее большие запавшие глаза, в которых светились кротость и доброта. Встретив этот взгляд, Босилков почувствовал, что смятение его усиливается, разжигая в душе ощущение той сладкой скорби, которая пригнала его сюда. И вдруг понял, что здесь ему от тоски не освободиться.
