Из угла послышался ехидный старческий смех:
— Грешила, грешила, голубушка! Уж я — то знаю... И свидетельствую...
— Что ты говоришь, старик?
Федор Лукич торжествующе посмеивался и хлопал себя по худым коленкам:
— Меня — законного супруга — не любила? Грех!...
Милодора поспешно крестилась, но поручик Карнизов не давал довести крестное знамение до конца — брал за руку, сдавливал пальцы:
— Скажите, сударыня, а не носит ли граф колечко на мизинце по обычаю масонских мастеров? В кабинете у него не лежит ли циркуль на видном месте?..
— Нет, нет... — пугалась Милодора. Федор Лукич хихикал:
— А ты ей циркулем в глаза! В глаза, сердешный!... Все бабы — стервы!...
Карнизов, не слушая его, ходил вокруг да около:
— И «всевидящее око» не рисует на полях книг?
— Нет, нет... Мы ходили с ним в оперу... Откуда-то издали раздавались голоса:
— Недужит она, господин поручик. В Обухов-ку бы ее...
— Пшел вон, любезный! Твое дело — сабля и коридор... Чтоб не ржавая и чтоб — тихо...
— Помрет — жалко...
— Идиот!... Пронзительно визжали несмазанные петли двери. Ах, нет!... Это опять смеялся Федор Лукич Шмидт:
— Плохо грела мне коленки — грех!
Темная фигура склонялась над ней, качала головой. Это напоминало Милодоре приход смерти.
— Сударыня, вы должны поговорить со мной. Это важно.
Милодора молчала. О чем говорить со смертью?
Тень смерти покрывала ее.
— Вы нужны мне... Я не столько мучаю вас, сколько себя мучаю. Я не нахожу себе места от боли, что испытываете вы. Противоречивые чувства разрывают меня надвое: днем я ненавижу вас, а ночью люблю... Но в жизни моей становится все больше ночи... Вы хотите знать, откуда происходит сия раздвоенность?
Милодора не ответила. Что толку отвечать смерти?
— Братцы берут надо мной власть. Братцы говорят: хочешь взять — бери, иначе завтра может быть поздно...
Милодора удивилась:
— Разве у смерти есть братцы?
— Не говорите так!... Какая смерть! Ведь я люблю вас. И прошу: смилостивитесь над собой... И надо мной...
Милодора закашлялась и очнулась от тяжкого, не несущего отдохновения полусна. Открыла глаза. Хотя в номере было темно, Милодора могла что-то видеть — какой-то свет все же проникал снаружи сквозь запыленные стекла окна. И она увидела наяву тот черный силуэт, ту черную расплывчатую в полумраке фигуру человека, с которым, кажется, только что разговаривала о чем-то в полусне. О чем — она уже не помнила. Ей подумалось, что сон продолжается, но Милодора испугалась так сильно, как не пугаются во сне.
Она вскрикнула и отодвинулась от края кровати, прижалась к стене. И тут ей почудились некие знакомые черты в фигуре этого человека...
Да, это был Карнизов. Он стоял на коленях возле кровати...
Сильно колотилось сердце Милодоры.
— Вы, сударь... почему здесь?
— Вы должны простить меня...
— За что? — в волнении тихо молвила Милодора. — Что я не виновата?..
— Нет, вы виновны. Для меня это очевидно... — так же тихо отвечал Карнизов. — Но я ничего не могу с собой поделать. Меня тянет к вам. Я хочу взять вас, как советуют братцы, хочу вас любить; это придаст вам сил, мне — терпения... А завтра опять буду мучить вас. Вы согласны?..
— Согласна с чем?
— Я знаю, что это плохо и что я выгляжу не геройски. Таких, как я, не любят такие, как вы...
— Что же вы хотите? — оторопь Милодоры сменилась растерянностью.— Вы должны понять, что я люблю вас, когда мучаю. А мучаю — потому что люблю...
— Вы пришли меня мучить?
— Или подарить блаженство... — кажется, Карнизов сам был в лихорадке; его так и трясло.
Милодоре опять стало страшно. Она ладонью вытирала слезы с лица.
— Прошу вас: уйдите...
Карнизов молчал с минуту, потом вдруг безмолвно поднялся с колен и покинул номер. Дверь с знакомым тяжким визгом закрылась.
Милодору опять душил кашель. Сердобольный солдат пытался помочь — отпаивал ее кипятком. А поручик Карнизов до самого рассвета сидел у себя за письменным столом, составляя донесение в тайную экспедицию.
В донесении этом поручик самым подробным образом излагал все явные и подозреваемые «прегрешения» Милодоры Шмидт против устоев государства, связывая свои кое-какие домыслы с признаниями других членов общества, цитируя целые страницы из литературного творения Милодоры Шмидт, наиболее красочно, по мнению Карнизо-ва, иллюстрирующие ее пагубные воззрения по вопросам построения государства, по вопросу отношения к власти и к избранным людям, власть предержащим, равно как и к самому государю императору...
Поручик, почистив перо о побитую молью старенькую бархатную занавеску на окне, не преминул заметить, что связи оной Милодоры Шмидт не ограничиваются людьми ее круга, а тянутся в общество, допускаемое пред лицо августейшей персоны, посему разлагающая деятельность указанной особы (поручик, будучи в отличие от Милодоры не силен в построении фразы, не указал, разлагающую деятельность какой особы имел в виду — «оной Милодоры Шмидт» или «августейшей персоны») может быть расценена как весьма опасная... «Однако по причине недуга, привязавшегося к Милодоре Шмидт в один из последних дней, дело о ней временно останавливается, — писал поручик. — И требуется присутствие в равелине опытного врача...»
Глава 31
Самым оскорбительным образом препровожденный с площади около дворца, Аполлон бесцельно бродил по городу. До сих пор все его мысли и чаяния были сосредоточены на аудиенции с государем: что Аполлон скажет государю и в каких убедительных, красноречивых, продуманных выражениях; как, возможно, государь себя поведет, и как Аполлону должно ответить на вопросы государя... Этому внутреннему диалогу не было конца... Но Аполлон никак не рассчитывал, что в действительности стояние его на площади закончится ничем. Государь пренебрег своим подданным, который искал его — его защиты, единственно возможной в сложившихся обстоятельствах; Аполлон даже не допускал, что царь действительно мог в это время поправлять свое здоровье на водах в южных губерниях. Ведь сейчас нужно было помочь Милодоре, которой гасла звезда, — Аполлон сердцем чувствовал это и не находил себе места.
Возвращаться домой не хотелось — ничто больше не притягивало туда; бродить вкруг дворца было тошно и еще более унизительно. Аполлон на какое-то время стал будто слепой, утративший поводыря. Он чувствовал в себе силы, но не знал, как эти силы применить... Вообще состояние его удивляло его самого: были головокружение и некая легкость... Аполлон испытывал такое состояние пару раз в жизни, — когда сильно уставал. Даже возникало ощущение, что он может воспарить... И в данный момент он непременно воспарил бы над рекой, над этим прекрасным городом, погружающимся в темноту, если бы не тяжесть... невыносимая тяжесть на сердце. А кабы воспарил, он знал бы, куда направить свой полет...
