— Ничего, можно и так. Пожалуйста, пейте, вермут сладкий, не опьянеете, — сказал он, заметив, что вино понравилось Кольо.
Гимназист выпил половину бокала.
— Я удивлялся, когда слушал вас, господин Христакиев… — заговорил юноша, ободренный его дружеским обращением, но так и не решился досказать свою мысль и робко отвел глаза.
— Чему? Тому, что я хорошо играю?
— О нет, не этому.
— Тогда скажите, чему именно?
— Как вы можете так хорошо играть и… быть судебным следователем?
Христакиев чуть было не рассмеялся.
— А почему вы считаете, что это несовместимо?
Кольо смутился, испытывая неловкость.
— Я думаю, — пробормотал он, — я думаю, что очень трудно… Трудно совместить одно с другим.
— Вы хотите сказать, что человек, который отправляет людей в тюрьму и занимается преступниками, не имеет права быть музыкантом?
— Ну, в общем, да…
— А задумывались ли вы над тем, что всякое наслаждение происходит от сочетания противоположностей?
— Не задумывался.
— Человеческая душа испытывает наибольшее наслаждение именно тогда, когда переживает самые противоречивые чувства и ощущения. Нечто подобное есть и красота.
— Каково же это нечто?
— Хм, приятное неведение и душевное наслаждение.
Кольо усмехнулся. Его тонкое лицо, покрытое веснушками, просияло.
— А не заставляет ли вас красота страдать? — неожиданно спросил он.
— Как она может заставить меня страдать? — удивился Христакиев его вопросу.
— Ну, заставляет вас размышлять. И если вы не можете найти решение, вас охватывает отчаяние.
— Отчаяние? А потом?
— Потом? Потом ничего. Как вы сказали: самые противоречивые чувства и ощущения.
Кольо покраснел и прижал локтем свой оттопырившийся карман.
— Гм, неужели вам и это знакомо? — заметил Христакиев. — А что это за тетрадка, которую вы прячете?
— Тетрадка? Я в ней записываю разные мысли. Этюды.
— Вы пишете? Может, вы мне прочтете что-нибудь?
— Не стоит, это пока еще незрело.
Христакиев молча смерил юношу взглядом.
— Ладно, я не настаиваю, — сказал он. — Знаете ли вы, что такое «экс»? Это означает — выпить залпом, до дна. Так пьют на больших кутежах, после тостов, после речей, это аристократично. И разбивают бокалы. Но мы не станем их разбивать — нет смысла. Давайте выпьем за ваши успехи в литературе, господин Рачиков. — И, снова налив вермут, Христакиев заставил Кольо взять бокал.
Они выпили «экс».
— А дома вас понимают?
— Дома как-то… Да это не так важно. Я живу больше вне дома, на вольном воздухе. Даже зимой, когда всюду снег, я люблю бродить один… И чего только я не видел! — невольно воскликнул гимназист.
Христакиев заметил, что непривычного к алкоголю юношу немного развезло, и стал его подбадривать.
— Да расскажите же, я хочу послушать вас, расскажите что-нибудь. Что вам доводилось видеть?
— Всякое… Иногда я, как Нагель, мчался куда глаза глядят, сам не зная зачем. Мне казалось, что по ночам происходит нечто такое, что человек способен ощутить только душой… Вот теперь наступает осень, и я радуюсь. А подумаю о зиме… и тоже рад — славно! Я, знаете ли, живу четырьмя временами года и радуюсь им!
— И все описываете?
— Нет, пока не могу, не удается. Ведь я разрываюсь на три части: пишу, рисую, играю на скрипке. Но это не имеет значения.
— Что не имеет значения?
— Как бы это выразить… Важно ведь то, что ты чувствуешь, важна сама радость… Я, знаете ли, встаю иногда очень рано, господин Христакиев, а летом вовсе не сплю большую часть ночи. Как можно спать, скажем, когда цветут липы? Даже смешно! Лежат себе обитатели нашего дурацкого города под одеялами, их заедают блохи, окна закрыты, а снаружи просто чудо, «звезда с звездою говорит», как сказал Лермонтов. А вот я ухожу тогда из города в мир природы, слушаю и смотрю, и на что ни взгляну — задыхаюсь от счастья. Блеснул светлячок — и я становлюсь светлячком, раскачал ветер колосья — и я уже пшеничный колос. И… как бы это сказать… я в такие ночи как помешанный.
— Вы влюблены!
Кольо махнул рукой.
— Нет, это не главное в жизни. Говорят, что без женщины мужчина лишь полчеловека. Какая глупость!
— А что вы считаете главным?
— Главным? Ну как бы вам это сказать? Мир, вселенная — вот что главное. Все, что нас окружает. Женщины в большинстве случаев просто глупые гусыни.
— Гусыни? — Христакиев весело улыбнулся. — Но человек к ним привязывается, влюбляется.
— Я, пожалуй, ни к кому не стану привязываться… Вы тогда меня очень напугали, господин Христакиев.
— Разве? Чем же это я вас так напугал?
— Да вашими вопросами…
— Признайтесь, ведь вам было известно, кто убийца! Сейчас это уже не имеет ровно никакого значения, он всем известен.
Кольо смутился и пробормотал что-то невнятное. Он до сих пор сомневался в том, что это был Анастасий, не был в этом уверен и не смел признаться.
Христакиев откровенно рассматривал его. Что за человек этот парнишка — чудак или хитрец? Он пытался понять его душевные качества, как привык это делать с преступниками, когда их допрашивал. «Может, это будущий поэт или будущий мошенник, самый что ни на есть рафинированный, один из тех, что наживаются на духовных спекуляциях, дановист или какой-нибудь другой сектант, но пока это чистая душа», — решил он, не сумев причислить Кольо ни к какой определенной категории.
— Итак, вы говорите, у вас не будет привязанностей, — сказал Христакиев, когда наступила короткая пауза. — И, насколько я понял вас, говорите об этом с гордостью. Вы хотите быть свободным, да? Хотите быть свободным от всяких обязанностей? Ведь привязанность означает какие — то обязанности в самом широком смысле этого слова. Но люди, подобные вам, опасны для общества, раз они ни к кому не питают привязанности. И знаете, то, что вы называете самым важным (просто я хочу выразить иным, более простым языком сказанное вами), сделает вас анархистом, если еще не сделало…
Христакиев вдруг широким жестом указал на открывавшуюся им панораму, освещенную заходящим солнцем.
Юноша сперва удивленно поглядел на него, потом повернулся на запад, куда указывала его рука.
Весь горизонт затянуло зеленоватой дымкой. Но на верхушках деревьев еще вспыхивали огоньки закатного пламени. Колья виноградников сверкали, светились обрывки паутины. На фоне гор вместе с фиолетовым отражением неба гасли розовые пятна. Картина была мимолетной, тона менялись почти неуловимо, через минуту уже казалось, что все залито синеватым сумраком. Глаза юноши засияли, лицо озарила загадочная улыбка. Возможно, от выпитого вермута Кольо воспринимал эти розовые пятна как
