type='note'>[112] пенсне Кесякова и пухлая рука Тодора Генкова, которая постукивала указательным пальцем, словно отсчитывая капли, падающие с крыши у входной двери. В окна, выходящие на реку, процеживался мутный свет. Борода Бабаенева блестела, как черный атлас. В поредевшей шевелюре Янкова, кудрявившейся возле ушей, серебрилась седина; родинка у Кесякова походила на мышонка, притаившегося в тени нижней губы, русые усы сапожника излучали сияние.
Кроме членов местного комитета, сюда пришли еще несколько человек, чтобы повидать Янкова, который позавчера вернулся из Софии. Янков стал выкладывать столичные новости. Все чихали и кашляли в нетопленом клубе, громыхали и скрипели железные стулья. «Мужики решили поджечь народняцкий клуб, — рассказывал он. — Да нашелся среди них какой-то умник и говорит, оставьте, мол, братцы, эту затею, а то увидит царь и посмеется над нами!» Тут в зале раздался дружный смех, а сосед Кондарева, скорняк, от полноты чувства даже хлопнул фуражкой себя по колену. Кто-то спросил Янкова, действительно ли сгорела типография демократов, и тут его информация окончательно превратилась в серию забавных историй, случившихся во время нашествия в столицу оранжевой гвардии. Разгром лавок и пивных, грабежи на вокзалах, бессмысленные издевательства на софийских улицах, нерешительность, проявленная правительством к горстке автономистов, захвативших Кюстендил,[113] разоружение гвардии земледельцев в казармах… Чего еще можно ждать от дружбашей?
Говоря об этом, Янков то и дело останавливал на Кондареве взгляд своих больших глаз, очень похожих на глаза его двоюродного брата Костадина Д жупу нова. Кондареву не терпелось сказать ему, что «вандалы» — это значительная часть народа. Пятнадцать дней назад, когда их вернули обезоруженными из Павликен, Горна — Оряховицы и Левски, где, как говорили, снова имели место мелкие грабежи, крестьяне местных сел озлобились на своих вожаков. Новый околийский начальник встретил их на пути к городу и пытался отправить в свои села. Они не подчинились: с криками и руганью прошли через К., как толпа наемников, покинутых своими генералами.
— Повести за собой столько людей, не подумав о возможных последствиях, — продолжал Янков, — потом вернуть их обратно и стыдиться того, что они, мол, не соблюли приличия! Вожаки их готовы были извиняться перед буржуазией, а теперь действительно извинялись за буйства своей гвардии в столице и на железнодорожных станциях. Им оставалось только поблагодарить военных, которые обезоружили их гвардию…
Кондареву казалось, что он уловил в голосе Янкова тщательно скрываемую озабоченность. За его шутливым тоном звучали и другие нотки. Он определенно отдавал себе отчет в последствиях всего происходящего. Компрометация режима явно приближала его свержение. Что же касается их предвидений, то они могут оказаться ошибочными: вместо того чтобы привлечь на свою сторону разочарованные крестьянские массы, реакция может взяться за меч. Она и без того готовит уже переворот. Но сможет ли Янков стать выше своих предпочтений и чувств? Человек с молодых лет накапливает так много неизвестных для самого себя предрассудков, которые становятся причиной его роковых ошибок.
Сегодня Янкову не хотелось задираться с Кондаревым. Он был уверен, что теперь, когда его уволили и вынудили стать жалким ремесленником, он «поумнел» и вряд ли станет по-прежнему защищать «варваров». Ведь к тому же он не совсем обычный интеллигент… Во всяком случае, так думал этот старый деятель движения, очень много читавший Каутского, революционер с этическими принципами, в преданности которого партии сомневаться не приходилось. Что же касается его ума, то это уж совсем другое дело. Янков мог бы жить вполне обеспеченно, занимаясь адвокатурой, и стать вполне респектабельным буржуа. Почему же он с молодых лет стал социалистом? Что вынудило его к этому — интеллектуальная честность или неудовлетворенное честолюбие?
Эти мысли теснились в голове Кондарева, а рядом возникали тревожные думы о типографии. Третьего дня хозяин предупредил, что у него есть намерение продать ее: ему нужны деньги для лечения в санатории… Злополучная «американка» была как заноза в глазу у блокарей, и Кондарев подозревал, что за ее чахоточным хозяином стоят совсем другие люди. Его подозрения оправдались. Сегодня утром Тодор Генков, его поверенный, снова был у судебного следователя и просил дать ход делу; Христакиев и на этот раз ответил, что закон дает ему право собирать новые доказательства. Это означало, что залог продолжает оставаться в силе. Все складывалось так, что он лишался всякой возможности купить машину. Но самым странным было желание Христакиева встретиться с ним и «поговорить». «Пойди, может, он смягчится и отступится», — сказал ему адвокат. И вот теперь Кондарев пытался отгадать, какую новую хитрость задумал этот сын Вельзевула. Если Христакиев намерен снова его допрашивать, то мог бы вызвать повесткой или послать за ним стражника. А не ходил ли к Христакиеву Манол Д жупу нов и не рассказал ли ему о скандале с Рай ной… или про вексель? Отказ от этой встречи выглядел бы малодушием; а пойти на нее — значит пережить неприятные минуты, потому что ни к кому еще он не питал такой ненависти, как к этому человеку.
Несмотря на все неприятности, самочувствие Кондарева было отличным. С памятной ночи между ним и Дусой все прояснилось, и теперь он любил ее глубоко и полно, как любит зрелый мужчина, безо всяких угрызений совести и сомнений. Он ступал по земле твердо, уверенно и чувствовал силу во всем своем успокоившемся теле — от головы до пят, — и не столько от удовлетворения мужского честолюбия, но и от ясности своих мыслей*.
Кто-то назвал его имя. Один из членов местного комитета указывал на него пальцем. Речь шла о пяти винтовках, которые городская дружба согласилась отдать под расписку коммунистам.
Потом все заговорили о подписке. Привезенные Янковым облигации вызвали в городе большой интерес. В трех пунктах, где собирали средства в помощь голодающим, — в типографии Кондарева, конторе Янкова и клубе — со вчерашнего дня начался прием новых взносов. Всем не терпелось увидеть советские ценные бумаги; люди желали поскорее получить облигации и спрашивали, когда же их начнут раздавать.
Янков встал и взял шубу, брошенную им на один из стульев за его спиной. Он собирался ехать в какое-то село. На улице его ждал старый фаэтон. Следом за ним поднялись и затопали по замызганному полу все остальные, шумно, группками выходили они на улицу.
Время приближалось к четырем. От слякоти и грязи город казался еще более обшарпанным и неприглядным. У водостоков обнажились мостовые, на их грязной ледяной броне вода промыла молочно- белые борозды. Южный ветер гнул тополя у реки и разносил запахи паленой щетины и жареного свиного мяса, потому что в городе уже начали резать свиней. Над залитыми кровью дворами кружили стаи ворон, из домов доносился запах топленого сала, в кухнях допоздна горели лампы.
Кондарев шел с Тодором Геиковым по узкой грязной улочке.
— Я все же решил пойти к нему и узнать, чего ради он меня вызывает. Неужели нет другого выхода из создавшегося положения?
Генков, в своем коротком полушубке, пожал плечами.
— Вот вернется Янков, и мы рассудим. Но ты иди, иди, — сказал он, провожая глазами фаэтон, в котором уселись Янков и Бабаенев.
Кондарев распрощался с адвокатом и направился к судебному следователю.
Александр Христакиев стоял у окна своего кабинета и смотрел на улицу, скрытый сдвинутой в одну сторону портьерой. На противоположной стороне улицы, загроможденной кучами грязного, подтаявшего снега, высился двухэтажный дом с балконом и карнизами. В одной из его комнат горела лампа. Сквозь белое кружево гардин виднелся силуэт молодой женщины. Христакиев спрашивал себя, стоит ли она там нарочно, и думал то о ее воображаемых прелестях (он был с нею только знаком и пытался флиртовать), то о минувшей ночи, когда он заставил свою молодую жену украсить обнаженное тело браслетами, запястьями, ожерельями. Это воспоминание распаляло его. Он приблизился к окну, чтобы женщина напротив могла увидеть его.
Со времени свадьбы он стал одеваться еще лучше: каждый день официально — брюки в полоску и черный пиджак. Под крахмальным воротничком темно-зеленый галстук, похожий скорее на шарф, на узле которого и сейчас блестела, как капля, жемчужина. Лакированные ботинки сверкали на фоне вылинявшего пыльного ковра. Он стал до смешного взыскателен к своей одежде. Хотел подчеркнуть ею свое новое положение в обществе: ведь теперь он — зять хаджи Драгана, один из самых видных людей в этом городе! Человеку необходимо подчеркивать и внешне значение своей личности на каждой ступеньке общественной
