лестницы. Тут его мысль обратилась в будущее и он перестал смотреть на женщину. События минувшего месяца показали, что дружбаши при последнем издыхании. Начальник гарнизона в К., с которым он все больше сближался, дал ему понять, что готовится нечто… Это было заметно и по газетам. Он ощущал прилив сил и нетерпение при мысли о приближении «его» времени. Вспомнив, что в столе у него есть бутылка коньяку, он налил его в стакан и выпил. Городские часы пробили четыре.
Можно было уйти — ведь он сам себе хозяин, но в такую погоду, в такую сырость и грязь куда идти? Придется подождать хотя бы до шести, когда освободятся чиновники, аптекарь, судья — его приятели. Тогда он пойдет в «Брюссель», поиграет в бильярд, а потом домой, в новую квартиру на Офицерской, к Антонии. Милое дитя! Она его обожает, готова на все, словно загипнотизированный кролик. Размягчается как воск в его руках… Сегодня вечером отец его хотел поужинать с ними и о чем-то поговорить… Ох, как однообразны тут развлечения, да и скудны, но зато он здесь цезарь. Есть у него и кроличьи удовольствия, есть и львиные. Сейчас время кроличьих, а львиные подождут.
Христакиев сполоснул стакан, убрал бутылку. И тут рассыльный сообщил, что пришел какой-то господин. Наверно, кто-то из кандидатов на вакантную должность секретаря. Их горбатенький страдает чахоткой, и его, очевидно, придется заменить кем-нибудь другим.
В дверь постучали. Христакиев сказал: «Войдите», но не посмотрел на вошедшего. Лишь когда Кондарев со шляпой в руке оказался уже на середине кабинета, Христакиев узнал его и вздрогнул от неожиданности, потому что никак не рассчитывал увидеть его так скоро, и даже не верил, что он вообще придет. По лицу его разлилась довольная улыбка.
— Очень рад, что вы пришли. И так вовремя — я сейчас как раз свободен… Прошу вас, прошу. — Христакиев подошел и подал ему руку.
— Вы хотели со мной встретиться по делу, — холодно проговорил Кондарев, глядя ему в глаза и делая вид, что не замечает протянутой руки.
— Да, по делу… и в связи с делом. — Христакиев поспешно опустил руку и, указав Кондареву на стул, сам с довольным видом, словно бы принимал долгожданного старого друга, устроился за письменным столом.
Кондарев почувствовал на себе пристальный, цепкий взгляд следователя. Он сел у правого угла стола, расстегнул свое потертое пальтецо, а шляпу положил на колени.
— Какая противная погода, а? Перед рождеством всегда так развозит… Не выпить ли нам по чашечке кофе?
Кондарев отказался.
— Не отказывайтесь. — Улыбка Христакиева, неизменно любезная и веселая, делала его белое лицо в легком полумраке кабинета просто сияющим.
— Не утруждайте себя, я не любитель кофе.
— Я истолкую ваш отказ как злопамятность, — шутливо пригрозил ему Христакиев, и зубы его блеснули под пушистыми усами. Кондарев заметил, что он похудел. — Прошу вас, давайте поговорим по- дружески, ведь от нашего разговора в огромной степени зависит, как пойдет дело. Но скажу вам прямо: боюсь, как бы вы не усмотрели в этом некую… безнравственность.
— Безнравственность?! Это почему же?
— Потому что я знаю: вы считаете меня своим личным и классовым врагом и думаете, что, принимая мое гостеприимство, хотя бы в виде чашечки кофе, вы нарушите законы своей души и уроните собственное достоинство. Ведь надо быть последовательным в своих чувствах.
— Вы считаете меня столь простодушным?
Христакиев откинулся на спинку стула.
— Пожалуй, да. Характернейшая черта нашего интеллигента, несмотря на его лукавство, — это простодушие, но не от душевной чистоты, а от примитивности ее и от недостатка воспитания. Эта черта лишает его политической и общественной зрелости.
— Я лично придерживаюсь иного мнения, особенно что касается воспитания.
Христакиев смерил его взглядом.
— В вас произошла, как я вижу, очень большая перемена. Наверное, из-за физического труда. Вы выглядите успокоенным, поправились, возмужали… Типография приносит хороший доход?
— Ваш интерес к моей жизни меня удивляет. Почему вы интересуетесь доходами типографии?!
Христакиев слегка зажмурился и, закинув руки за спинку стула, сказал с деланной небрежностью, словно сообщая мимоходом какую-то незначительную новость:
— У меня освобождается место секретаря. Мой секретарь — ну тот, горбатенький, — постоянно хворает, и я решил его сменить. Жалованье не пустяковое! Когда вы вошли, я подумал, что пришел какой-то претендент на
Вызывающая усмешка заиграла на губах Кондарева.
— Теперь мне становится понятной ваша доброжелательность.
— Я и прежде был откровенен с вами, а сегодня у меня уже нет никаких оснований не быть откровенным. Признаюсь, я заблуждался и порядком помучил вас, но что поделаешь — такова моя служба. Тогда, в больнице, мы не могли продолжать наш разговор из-за вашей нервозности и озлобленности. Я очень сожалею об этом и до сих пор не перестаю думать о вас. Ежели хотите, можете объяснить мою к вам доброжелательность желанием помочь вам и исправить собственную ошибку. Надо вам сказать, что, если я ставлю себе целью наблюдать за кем-то, я не упускаю объекта из поля своего зрения, даже если не вижу его месяцами.
— Я вам вполне верю. Ведь вы полицейский, и сама должность ваша требует…
— Вы ошибаетесь, я не люблю полицейщину. Она для тех слуг, которые твердо верят в непогрешимость законов, — резко возразил Христакиев. — Я — нечто совершенно иное, я исследователь человеческих душ, и мой интерес здесь — личный. Не пугайтесь, я не так уж злобен.
— Почему вы думаете, что я пугаюсь?
Христакиев стал легонько раскачиваться вместе со стулом.
— Мы все боимся друг друга, господин Кондарев. Неужели вы еще не поняли той простой истины, ради которой создана вся организация общества? Мой инте- pec к вам возник главным образом из-за вашего дневничка. Если бы не он, я бы вас и не заметил. Я по сей день помню целые отрывки из него — например, относительно божественного предназначения человека, в которое надо верить, о варварах, которые развесили свою завшивленную одежду на статуе Психеи, о культурных ценностях, с помощью которых тираны утверждались в своих правах и особенно формулу об организации масс для достижения высшей стадии развития человечества.
, - Радуюсь, что вы все это запомнили, но сомневаюсь, что вам это может пригодиться. Кое-что уже порядком устарело, — сказал Кондарев. Вместе с отвращением и ненавистью к этому человеку он почувствовал страх; казалось, он видит, как руки Христакиева тянутся к его душе.
Стул стукнулся ножками об пол. Христакиев оперся локтями на письменный стол и иронично взглянул на Кондарева.
— Ах, устарело?! Да, нигилизм непостоянен! — воскликнул он. — Вы же сами пишете в дневнике, что отсутствие смысла не свойственно человеческому разуму и человек готов был выдумать нового бога, но только не примириться. И вы его выдумали.
— Какого нового бога?
Ответ последовал сразу же:
— Того, которого трудно нести в сердце своем, но который удовлетворяет разум — высшую стадию развития человечества, возвышение человека. Мне весьма любопытно узнать, вы по-прежнему придерживаетесь этого мнения? Я не думаю о вас плохо, напротив, я даже буду рад, ежели вы уже отдаете себе отчет…
Он не закончил, увидев, что Кондарев собирается закурить и сразу же вытащил из ящика коробку с дорогими сигаретами. Затем услужливо пододвинул к краю стола фарфоровую пепельницу.
За дверью покашливал рассыльный. Печку задувало ветром, и в кабинет проник запах дыма. Сгущались сумерки.
— Да, меня это очень интересует. Возможно, вы развенчали своего нового бога и убедились, что ваше место не там. Там вас не поймут, — продолжал Христакиев.
