постарался пристыдить Кондарева, уличить его перед Христиной во лжи.
Когда Христина, проводив Кондарева, вернулась и села на свое место, он просиял и улыбнулся ей, а она, разговаривая с матерью, ответила ему такой же улыбкой. С этой минуты его словно подменили, он забыл обо всем на свете. Затем они поднялись наверх посмотреть ковры, которые старая Влаева вынесла из чулана, и Костадин оказался в небольшой, светлой, тщательно прибранной комнате, где пахло свежестругаными сосновыми досками, дикой геранью и еще чем-то свежим и приятным. Сквозь открытую дверь гостиной, устланной ярко-красными половиками с синими и золотистыми полосками, он увидел домотканые красные занавеси на окнах, карнизы орехового дерева над ними, белую, будто вылепленную из гипса, печку и всей душой ощутил царивший там сладостный покой; запахи создавали смутные представления о счастье, связанные с образом самой Христины. Особое умиление он испытал, увидев дверь ее девичьей комнаты, и мысль о том, что вскоре надо будет покинуть этот дом, показалась ему невероятной. Он почти не глядел на расстилаемые перед ним ковры, он видел только Христину — тяжелый, как виноградная гроздь, пучок ее черных волос, ее плечи, проворные руки, которые скатывали ковры, гибкую талию, изгиб бедер, улыбающиеся ему губы. И чем больше отдавался он своему чувству, тем больше крепло убеждение, что между ним и Христиной уже существует какая-то невидимая крепкая связь, что каждое свое движение она делает, чувствуя на себе его неотступный взгляд. Он невпопад отвечал на вопросы женщин и тут же забывал, о чем его спрашивали.
— Вот этот образец очень красив, и я советую вам остановиться на нем, — сказала Христина, показывая на коврик цвета бордо с лиловыми узорами.
Костадин поспешно согласился.
— А быть может, вам больше нравится этот? — спросила она, коснувшись носком туфли другого ковра, в зеленых и кремовых тонах.
Он пожал плечами и глупо улыбнулся, давая повод женщинам посмеяться над его невежеством; но он ничуть не сомневался, что Христина понимает его состояние.
Райна колебалась, какой из двух наиболее понравившихся ей ковров выбрать, а его этот вопрос совсем не занимал. Ему вспоминались молчаливые встречи с Христиной, и он злился на свою тогдашнюю робость и недогадливость.
— Ну так на каком же образце вы остановились, господин Джупунов? — спросила Христина, когда мать стала убирать ковры.
— Я уже выбрала. Коста ничего не понимает в таких делах, — сказала Райна, с завистью разглядывая висящие на перилах ковры.
— Я сказал, что предоставляю выбор сестре и вам. Главным образом — вам! Думаю, что так надо! — сказал он многозначительно и по тому, как Христина покраснела и обожгла его мимолетным горячим взглядом, понял, что она угадала его сокровенную мысль.
— Хорошо, — сказала она. — Ловлю вас на слове. И не сердитесь потом, если узор вам не понравится.
Сердце у него застучало, как молот. В груди поднималось мощное, неудержимое чувство.
Райна попросила его оставить задаток, он посмотрел на нее недоуменным взглядом, потом торопливо вытащил свой большой бумажник, вынул пачку банкнот и, покраснев, стоял, не зная, что с ними делать.
— Какой ты рассеянный, Коста, — засмеялась сестра. — Ведь надо только пятьсот. Положи деньги на стол или лучше дай их мне.
Шагнув через разостланный на полу коврик, она взяла у него деньги.
Предоставив ей возможность поступать так, как она сочтет нужным, он быстро сунул бумажник в карман, сказав про себя: «Вот и дело с концом». Христина пристально смотрела на него своими большими глазами, словно пытаясь проникнуть в душу, и он прочитал в ее взгляде роковой, связывающий их навсегда вопрос, который она не смела высказать вслух…
Кольо Рачиков, гимназист в рыжеватом костюме, присутствовавший на дискуссии в клубе, всячески внушал себе, что он непременно сойдет с ума. Да и как не сойти с ума, если тебя постоянно мучают неразрешимые вопросы, если безумие, как он прочел в одной книге, есть не что иное, как непреодолимое страдание? От таких непреодолимых страданий сошли с ума Ницше, Стриндберг, Эдгар По и многие другие замечательные люди, которых Кольо боготворил. Одни лишались рассудка, другие стрелялись, третьи всю жизнь несли в себе свои недуги и становились великими именно потому, что были несчастны. Достоевский был эпилептиком; Байрон избивал мать каминными щипцами; Леопарди отец продержал семь лет в башне, и голова у него была уродливая, шишковатая; Верлен был алкоголиком, и даже Толстой, которого Кольо не слишком уважал за его «травоядные идеи», кончил тем, что бежал из дому неизвестно куда и зачем. Кольо Рачиков делил все великие умы на две категории. К первым он причислял писателей и философов, чьи творения несут на себе печать безумия. То были истинные гении, которые своим даром прозрения постигли страшную правду жизни во всей ее наготе, или, по выражению Кольо, «приподняли покрывало Майи».[41] Во вторую категорию вошли «старики, которые под влиянием христианства проповедовали мещанские идеи, толковали о некоем разумном начале жизни, о боге, нравственности и тому подобном», то есть все классики, которых изучали в гимназии, от Гомера до «казенного поэта в сером» — Ивана Вазова. Книги истинных гениев, вроде Лрцыбашева, Гамсуна, Уайльда, Пшибышевского, в которых осмеивались божества и добродетели и воспевалось «иррациональное начало жизни и полное банкротство разума», Кольо поглощал с неутолимой жаждой. Такими книгами его обычно снабжал закадычный друг и наставник Лальо Ганкин, который и познакомил его с «модернистами». Когда Кольо еще не было пятнадцати, он дал ему прочитать «Homo sapiens»,[42] а затем подсунул «Сафо»[43] Альфонса Доде. Брал Кольо книги и в библиотеке читал ища, прежде богатой, пока ее не растащили читатели. Если же нужную книгу нигде не удавалось раздобыть, Кольо не встречал отказа у преподавателя литературы Георгиева.
Он прочитал запоем множество книг, то лежа на животе на своей высокой железной кровати, то «наедине с природой». Читал, а в голове пылали мысли, он упивался своими страданиями и той сладостной печалью, которая подчас овладевает юными душами и не оставляет их всю жизнь.
В гимназии Кольо учился средне: ему не везло с математикой, которую он презирал, считая, что она ограничивает свободу мысли, но гуманитарные науки давались ему легко, без усилий. В гимназию он ходил без учебников, с какой-нибудь зачитанной до дыр книжкой в кармане, ненавидел всякую форменную одежду и всякие «трафареты», а на своей измятой фуражке носил такую кокарду, какой не найти ни в одной гимназии. На уроках он скучал, а в свободное время играл на скрипке, рисовал или же пытался писать. Во время каникул он объявлял себя свободным гражданином и не признавал никакой гимназической дисциплины.
Неразрешимые проблемы, которые грозили свести его с ума, возникали перед ним не только потому, что «во всей природе нет никакой справедливости, а есть лишь жестокая борьба за существование плюс красота — самое страшное и подлое сочетание, похожее на насмешку над человеком», не только из-за «безумной бессмысленной жизни», но и потому, что ему, Кольо Рачикову, в силу неведомых превратностей и капризов судьбы суждено было жить в дурацком городке, среди убогих людишек, копошащихся, как раки в тазу. Более всего Кольо страдал от гнетущей домашней обстановки, от постоянных скандалов с отцом, стряпчим Тотьо Рачиковым, неисправимым консерватором и самодуром. Неразрешимым противоречием было и то, что, несмотря на свои семнадцать лет, ему приходилось жить не равноправным гражданином, а мальчишкой на иждивении отца, бессильным изменить установившийся порядок. Вдобавок ко всему безысходными были и муки любви, неотступно терзавшие его юную влюбчивую душу.
Перебранки со «стариком» — мать умерла шесть лет назад, — когда старый Рачиков осыпал сына отборной руганью, глубоко обижали юношу и отдаляли его от семьи. В его душу вселилось чувство
