слушать нечего.
— Нет, Дуса, хоть ты и не девушка, мужские разговоры могут тебя испортить, — шутливо, но с резкой ноткой возразил Корфонозов и закрыл за ней дверь.
Он постоял несколько секунд у двери, прислушиваясь к удаляющимся шагам сестры.
— Теперь мы можем поговорить спокойно, — сказал он и, скрестив руки, сел на край стола. Его длинные ноги в мягких домашних туфлях касались пола. — Итак, продолжим наши рассуждения. Ты вместе с другими обвиняешь меня в том, что я смотрю на революцию как военный и не принимаю во внимание силы масс. Нельзя приписывать такие взгляды человеку, который провоевал три войны вместе с народом. Наши увлеклись романтикой, а я не мэгу поддаться ей, потому что я зрелый человек и воспитан иначе. Я расстрелял тридцать две тысячи снарядов и знаю силу современного оружия… Как мне стало известно, Муравиев[60] отдал приказ привести в порядок оружие оранжевой гвардии в казармах. Но оттуда оно уже не выйдет. Мы сидим и ждем, что революция придет к нам извне, а в это время международная реакция стягивает силы. Революция у нас не может произойти. Ее сразу же раздавят войска наших соседей, а при большем размахе — интервенция стран Антанты. Но может произойти совсем другое — народ поднимется на защиту своих прав. Кстати, тебя по-прежнему занимают этические проблемы?
Кондарев с недоумением поглядел на него.
— К чему этот вопрос?
— Ты сам говорил, что одно время занимался ими.
— Дело прошлое. Многое во мне перегорело, а под пеплом сохранились чистые страницы, на которых теперь пишется что-то новое. А может быть, ничего хорошего и не напишется.
— Ты молод. Пестрота жизни с течением времени будет производить на тебя все меньшее впечатление. У госпожи истории главное занятие — писать в наших душах. История сейчас пишется быстрее. А в будущем — чем дальше, тем еще быстрее. Пусть попы и моралисты решают этические проблемы. Но давай перейдем к главному. Я уже намекнул тебе, что неподалеку от города есть спрятанное оружие. Точно знаю, что есть снаряды, но, возможно, есть и винтовки. Прежде всего надо произвести рекогносцировку на месте, а потом подумать, как перевезти и перепрятать все это. Я остановил свой выбор на тебе.
— К чему такое длинное предисловие? — усмехнулся Кондарев.
— Это заговор, и надо соблюдать тайну. Это мое conditio sine qua nоn. [61] Ты согласен?
— Нужно ли спрашивать? Значит, заговор двоих?
— У меня больше ни к кому нет доверия, — с раздражением ответил Корфонозов, слезая со стола. — Если хочешь, можешь считать это излишней предосторожностью с моей стороны.
— Ладно, ничего я не буду думать. Дальше!
— Склад находится в двух с половиной часах ходьбы отсюда, на старой мельнице, и, насколько мне известно, никем не охраняется. Я предлагаю отправиться туда на будущей неделе, когда наступят безлунные ночи. У тебя есть какое-нибудь оружие, хотя бы пистолет?
— Был, но в девятнадцатом отобрали при аресте. А что?
Корфонозов выдвинул ящик стола и подал Кондареву почти новый офицерский маузер.
— Давно собирался подарить тебе. Мне он не нужен…
Кондарев повертел пистолет в руках и сунул в карман брюк. Подарок ему понравился.
— Ну и что же будем делать дальше?
— Сейчас объясню. Оружие мы спрячем где-нибудь, можно даже здесь. Под домом у нас подвал огромный, на целый полк… Будем помалкивать, пока не наступит день, когда оно понадобится. Скоро увидим, кто кум, кто сват. Таким людям, как Янков, нельзя доверять оружие. Слово будет не за ними. От них и тогда ничего не дождешься кроме речей… Придет этот день — хорошо, не придет — будем ждать лучших времен. Но ведь мы собирались пить кофе?
Стоявший на подносе кофе давно остыл.
— Ничего, выпьем и холодный, — рассмеялся Корфонозов. — А теперь, если хочешь, можем поговорить и о твоих сердечных делах.
Кондарев молчал. Хотя он для того и пришел, чтобы немного рассеяться, ослабить боль в душе, но говорить не хотелось. Замысел Корфонозова не вызвал у него особого интереса и отнюдь не воодушевил. Он даже не спросил, почему тот оказал ему такое доверие. Уговорившись на следующей неделе осмотреть мельницу, он распрощался. Тяжелое, щемящее чувство, с которым Кондарев ушел с вечера, снова вспыхнуло. Не спеша он шел домой и нарочно сделал крюк, чтобы не проходить мимо читалища, откуда доносились гулкие звуки барабана.
В бездонном тихом небе гроздьями мерцали звезды; поблескивали булыжники мостовой, ни в одном окне не было видно света.
«Сейчас она счастлива… Мещанка с мещанином. Что общего у меня с нею? Ничего. И в то же время многое, если я влюбился. В кого же еще влюбиться? Уж не в Таню ли Горноселскую за ее усики! Так или иначе, но Корфонозов прав: с течением времени пестрота жизни будет производить на меня все меньшее впечатление. Он, разумеется, имел в виду противоречия жизни», — размышлял Кондарев, поднимаясь по крутой улочке.
Белели занавески в окнах его комнатки. Старый дом выглядел в темноте еще более убогим, придавленным тяжестью лет. Он напоминал ему не столько о скудных радостях, сколько о горестях и унижениях. Придерживаясь за стену, он поднялся по лестнице, зажег лампу и долго расхаживал взад и вперед по комнате, ожидая возвращения сестры. На столе лежал, поблескивая вороненой сталью, маузер; короед тихо точил бревно; со стены над столом глядел эскизный портрет Ленина…
Под громкий оркестр, среди говора, смеха, улыбающихся раскрасневшихся лиц, среди блеска зеркал и нарядов Христине казалось, что она несется в золотом облаке и что ее счастью нет конца. Она знала, что, хотя ее скромное платье не привлекает внимания, все же она сама излучает какое-то внутреннее, не каждой женщине свойственное очарование, которого не заменить никакими туалетами. Она чувствовала, что каждый жест выдает светлую радость ее души, что никто не пройдет мимо, не заметив смуглой, гладкой кожи ее обнаженных рук, изящной линии плеч, высокой груди, ее плотной, крепкой фигуры, от которой веет силой и здоровьем, сияющего лица и искрящихся глаз. Поглядывая на себя в зеркала, она убеждалась в неотразимости своей красоты; об этом говорили и глаза мужчин, все чаще останавливающиеся на ней. Ее светловолосая подружка, которую она не без умысла привела с собой, прекрасно понимая это, почувствовала себя лишней. Воспользовавшись приглашением какого-то молодого человека, который подошел к ней и чинно поклонился, она пошла танцевать и уже не вернулась к своим спутникам.
— Сегодня Райна учила меня танцевать, но я не решаюсь пригласить тебя, — сказал Костадин, заметив, что вокруг не осталось ни одного кавалера.
— Но только так и можно научиться, — ободряюще сказала Христина, подымаясь с места.
В зале кружилось множество пар — лучшей обстановки не придумаешь для начинающего танцора. Христина положила ему руку на плечо; это прикосновение наполнило его смущением и нежностью. Придерживая ее правой рукой чуть выше талии, как это делали прочие кавалеры, он неуверенно вступил в круг танцующих. Он чувствовал, что вот-вот собьется с такта и что становится беспомощным, но Христина уверенно повела его за собой.
— Делай шаги поменьше и не спеши, — сказала она строго и серьезно.
В аромате, исходящем от нее, в тонкой талии, разгоряченном лице, обрамленном черными кудрями, в сияющих глазах было что-то бесконечно дорогое, и К оста дину казалось, что все это ему снится. Подчинившись Христине и перестав думать о том, как двигаться, он, к собственному удивлению, убедился, что вальсирует вполне сносно.
— Я так счастлива, Коста, — сказала Христина. — Хочу танцевать до упаду. Но ты умеешь танцевать только вальс, и мне придется взять себе другого кавалера.
Костадин осмелел и даже попытался вести ее, но сразу же наткнулся на чью-то спину. Вальс окончился, и зал снова заполнился шумом и говором. Многие направились в буфет. Остальные стояли вдоль стен. Сквозь высокие, настежь распахнутые окна вливалась ночная прохлада и виднелось темное небо.
