Янакиев застонал и закрыл глаза.
— Пошлите за доктором! — настаивал женский голос.
— Я, когда услышал выстрелы…
— Полицию! Полицию! — в ужасе кричал кто-то, и целая толпа полуодетых мужчин и женщин хлынула во двор. Слышались советы, распоряжения, кто-то вспомнил, что у врача есть телефон, и кинулся звонить в полицию…
Раненого положили в кабинете на кушетку. Янакиев попросил, чтобы ему под голову добавили подушек, и, полуоткинувшись, стал считать пульс на левой руке, наблюдая, как сосед стаскивает с него мокрые от крови брюки. Обе раны были опасны. Та, что в бедре, сильно кровоточила, но не она, а маленькая дырочка в животе больше всего беспокоила Янакиева. Пошевелив ногами, он убедился, что позвоночник не задет. Это немного утешило доктора, но он тут же понял, что пища из переполненного во время обильного ужина желудка и кишечника свободно попадает в брюшную полость и что через пять — шесть часов перитонит неизбежен.
— Укройте меня и подстелите клеенку, — сказал он человеку, с ужасом глядевшему на его раны.
Служанка принесла одеяло. Не переставая рыдать, она смотрела на хозяина, ожидая новых приказаний, и Янакиев прочел в ее взгляде любовь и надежду.
— Принеси поскорее клеенку и зажги все лампы, — произнес он.
— Давайте мы вас перевяжем, ведь надо же остановить кровь! — Цана глотала слезы и беспомощно ломала руки.
— Не надо. Делай, как я говорю!
Кабинет наполнился людьми, в дверях теснились женщины, со двора доносились голоса вновь пришедших. Раненого раздражали и тени на стенах, и всеобщая растерянность, и полные сожаления взгляды. Когда служанка принесла и подстелила ему клеенку, Янакиев попросил всех выйти из кабинета и начал обдумывать свое положение.
Он знал, что спасения нет, но убеждение это боролось с надеждой. Внутренний голос нашептывал, что он не может, не должен умереть, но разум заглушал его, и тревога в душе Янакиева все росла. «Через два- три часа от потери крови я потеряю сознание… Что нужно сделать прежде всего, что нужно сделать?» Усилием воли он пытался прогнать страх смерти и жалость к самому себе. «Дай я им денег, меня бы не убили. И я, наверно, отдал бы их, если б не Цана… О, что я наделал, как я мог так поступить?» Он с необыкновенной отчетливостью вспомнил роковое мгновение, когда решил бежать. И вдруг размышления, с которыми он подходил к дому, представились ему в новом свете, так же как и весь смысл его жизни. Янакиев вспомнил даже, на каком месте улицы возникла у него мысль, что ему не на что больше надеяться, представил себе темную улочку, выскочившую у него из-под ног лягушку, потом силуэт, мелькнувший возле дома. Вероятно, этот стороживший у ворот человек и был его убийцей. Открытие это ничуть не взволновало доктора — об этом нужно будет сообщить полиции, но сейчас важно было другое. Важна была его жизнь и смерть, которая все приближалась. «Хоть бы дожить до утра. Кто меня будет оперировать?» Среди здешних врачей нет ни одного хирурга, никому из них он не может довериться, а когда приедет хирург из Тырнова, будет уже поздно. Он подумал о своих коллегах, которые его ненавидели и, наверно, будут рады его смерти. «Но ведь я жил так, как и должен жить врач: исполнял свой долг, лечил и спас от смерти многих людей. Чего же больше?» Что-то давило душу, мучило его, но понять, что это такое, Янакиев не мог, как не мог, несмотря на все свои усилия, избавиться от этого чувства.
Служанка плакала у него в изголовье. Он чувствовал, что рука ее робко приблизилась к его руке, понял, что она хочет, но не смеет приласкать его, и в душе у него поднялась острая жалость. «Ведь она была моей женой, это некрасивое и невзрачное существо, с которым я удовлетворял свою мужскую страсть, но которое не любил и презирал», — мелькнуло у него в голове.
— Позови Спиридонова, — сказал он.
Имя больничного фельдшера, которого Янакиев очень любил, вновь вернуло было надежду, на душе стало чуть легче.
Служанка вышла, чтобы послать кого-нибудь в больницу, и он услышал чей-то грубый сердитый голос, разгоняющий столпившихся людей. В кабинет вошел полицейский, испуганно взглянул на раненого и, стараясь не стучать подкованными сапогами, подошел к письменному столу и начал расспрашивать доктора тем же притворно — сочувственным тоном, каким он сам обычно разговаривал с больными.
Янакиев отвечал на вопросы сухо, но ясно и точно. Полицейский записывал ответы на каком-то бланке. Четыре лампы освещали его бугристое лицо и крупную руку, которая медленно и неумело царапала бумагу.
— Они нездешние, — сказал Янакиев, когда полицейский попросил его описать убийц.
— Господин полицейский, один наш парнишка их видел, — раздался голос у двери. — Эй, паренек… Да куда же он делся?
— Ушел.
— Почему его отпустили? Кто он, как его зовут?
— Да это Рачика, Рачика сын. Только что ушел, — ответил кто-то.
Полицейский направился к двери.
— В другом месте, в другом его допрашивайте… — Янакиев нетерпеливо взмахнул рукой.
Полицейский взял с письменного стола листок и вышел. Сквозь шум, стоящий во дворе, донеслось пение первых петухов.
«Да, Спиридонов мне поможет… О чем будут допрашивать парнишку — мне все равно…» — решил Янакиев, испытывая облегчение от того, что полицейский убрался, и не переставая думать о своем фельдшере, с которым он восемь лет проработал в больнице.
Вдруг боль из живота поползла по спине, пульс стал неровным, что-то холодное сдавило поясницу. Надежда оставила Янакиева. «Что нужно сделать, пока ясно сознание?.. Ах да, деньги, имущество!.. Об этом я забыл… Это… это то, что нужно сделать. Но неужели нет выхода? И почему приходится это делать?..»
Вошел доктор Кортушков, тот самый, что учился в России, положил на письменный стол свою докторскую сумку и шляпу.
— Ну, коллега, куда вы ранены? Дайте-ка я посмотрю, — сказал он.
Эти слова, сказанные нарочито небрежно, чтобы ободрить раненого, в ушах Янакиева, который не раз и сам произносил такие же пустые, ободряющие слова, прозвучали совсем иначе: «Ну, коллега, здорово вас разделали? Дайте-ка я полюбуюсь».
Служанка подняла одеяло, и сутулый, полысевший врач, без галстука, в измятой и незастегнутой рубашке, видимо только что поднятый с постели, нажал двумя пальцами ранку на животе, откуда сразу же выступило немного крови.
— Нужно делать лапаротомию,[76] нельзя терять времени. Вызовите из Тырнова доктора Халачева, — сказал он, беря руку раненого и считая пульс. Его припухшие от сна глаза избегали взгляда Янакиева. — Если бы можно было вас отправить в Тырново или в Стара-Загору… Но первый поезд будет только через три часа, — добавил он, глядя на стрелки своих золотых часов.
Янакиев вглядывался в увядшее лицо своего коллеги, пытаясь найти в нем подтверждение своих опасений, но оно оставалось все таким же усталым и равнодушным, с тем же покорным и примиренным выражением, убивающим надежду на какую бы то ни было помощь. Давно, очень давно не видел Янакиев так близко своего коллегу, которого он презирал и в чьем взгляде сейчас пытался прочесть свой приговор. Его поразило, что соперник оказался совсем не тем злобным и ненавидящим его человеком, который когда- то всячески поносил его и посылал на дорогу своих людей, чтобы перехватывать едущих к Янакиеву больных крестьян. Кортушков выглядел постаревшим, измученным, сломленным. Янакиев вспомнил о любовных историях его молодой жены; старый соперник предстал перед ним в новом свете, и он понял, что был к нему зол и несправедлив.
— Есть ли у вас боли, коллега? Лучше, пожалуй, не беспокоить сердце и просто положить на живот немного льда.
«И он видит, что безнадежно. — Неужели все кончено и наступает смерть?» — подумал Янакиев и закрыл глаза. Душу его охватил ужас, словно в глубине ее раздался безумный крик, страшной тоской наполнилось сердце. Но это продолжалось всего секунду. Холодный пот выступил у него на лбу.
