вернулся в кабинет.
В это время пришел старший Христакиев, городской кмет и, вместо находящегося в отпуске нотариуса, судья, тот самый молодой человек с орлиным носом и живыми глазами, который на вечере в читалище спорил с Я годовым. Затем появился хаджи Драган и его сын Никола.
Старый чорбаджия дрожал как осенний лист. Сонное лицо его позеленело, длинная борода скомкалась и сбилась набок. Старик до такой степени устал и растревожился, что даже говорить был не в силах. Александр Христакиев подал ему стул, Никола помог усесться.
— Дедушка Драган, я позвал тебя, чтобы ты стал исполнителем моего завещания. Все, что я имею, хочу оставить на благоустройство города, — сказал Янакиев и остановил взгляд на следователе.
Молодой человек постарался придать своему лицу еще более скорбное и озабоченное выражение. Измученные глаза доктора продолжали смотреть прямо на него, словно читая его мысли. Потом Янакиев вдруг застонал, страдальчески сморщился и взглянул на часы.
— Поскорее, господа, не медлите… Через час будет поздно. Скорей!..
— Милко, Милко! — простонал хаджи Драган. Худые его руки дрожали, слезы текли по запавшим щекам и бороде. Он любил доктора как сына. Янакиев был домашним врачом Хаджидрагановых и их дальним родственником.
Молодой врач недовольно посмотрел на него.
— Прошу вас, больному вредно волноваться.
Старик кивнул белой головой, но не понял, чего от него хотят, и беспомощно посмотрел на следователя. Покусывая свои толстые губы, старший Христакиев начал расспрашивать доктора Янакиева, какие суммы и на что тот хочет завещать.
«Не оставлять же все богатство служанке! Уж лучше благодетелем прослыть», — желчно подумал следователь.
— Я должен задать ему несколько вопросов. Господин доктор, минуточку, — обратился он к Янакиеву.
Янакиев замахал рукой.
— Я сказал уже, сказал полицейскому. Нечего… Мне все равно, делайте как знаете… Ой, мама!..
Александр Христакиев понял, что в эту минуту доктор его презирает. «Если выживет — будет ненавидеть меня всю жизнь», — подумал он и вышел в коридор к телефону. Позвонил в околийское управление и приказал послать конных полицейских, чтобы обыскали всю местность к югу от города, где, по его предположению, могли скрыться убийцы, и хорошенько следить за вокзалом.
— Следствие буду вести я и самым строгим образом потребую выполнения моих приказаний. Разбудите пристава, пусть ждет меня в управлении, — сказал он и хотел было вернуться в кабинет, но дверь оказалась запертой. Александр Христакиев постучал. Открыл ему Кантарджиев, только что прошедший через парадную дверь.
Отец его диктовал, а судья записывал завещание. С правой стороны от него сидел хаджи Драган, положив руки на два бязевых мешочка. Дверцы письменного стола были раскрыты, на нем лежали ценные бумаги, банкноты, пачки писем.
— Читал ищу — для покупки рояля и на ремонт сцены — сто тысяч, — диктовал старший Христакиев.
— Пересчитайте золото, нужно указать количество монет, — сказал судья.
Хаджи Драган развязал один из мешочков и высыпал монеты на стол. Золото мягко зазвенело. Старик начал считать монеты, складывая их столбиками. Никола ему помогал. Кантарджиев и оба врача следили за счетом.
Судья взглянул на золото и зажмурил глаза, словно хотел предохранить себя от его блеска. В глазах Кантарджиева появилось смущение, лицо его выразило что-то вроде сожаления и скорби. Молодой врач кривил губы и хмурил сросшиеся брови. Даже доктор Кортушков, до сих пор спокойный и безразличный, пошевелился на стуле и вздохнул. Запись шла медленно — судья часто не понимал, что ему диктуют.
Вдруг кто-то стукнул в дверь, ведущую в приемную, завертел ручку. Судья строго спросил:
— Кто там?
За дверью послышался отчаянный крик служанки, запертой полицейским. Все переглянулись, но никто ничего не сказал. Фельдшер, которого выставили из кабинета, беспокойно шагал под навесом.
— На электростанцию сколько? Не спешите, оставьте свободное место. — Хрипловатый бас старшего Христакиева держал всех настороже. Всем хотелось узнать, в какой же сумме исчисляется богатство Янакиева.
— Мы еще не считали в другом мешочке. В этом — семьдесят наполеондоров, десять турецких лир и пятнадцать махмудие,[77] — сказал Никола. Он с отцом торопливо пересчитывал остальные монеты.
— Две тысячи восемьсот или девятьсот, — простонал Янакиев.
— На колонию, доктор?
— Двести тысяч…
— Пишите: на электростанцию — в золоте, облигациях и банкнотах — четыреста тысяч, — диктовал старший Христакиев, раздувая щеки и собирая на лбу кожу в глубокие складки.
Янакиев крутил головой по подушке и все громче стонал. Кисть его Дравой руки поднялась.
— Вы забыли моего фельдшера. Спиридонову, Спиридонову пятьдесят тысяч. Служанке столько же. Двоюродным сестрам — что там полагается самое малое по закону от имущества и остального…
— Милко, подумай, не забыть бы еще чего, — сказал старший Христакиев.
Наступило молчание. Следователь переводил взгляд с одного на другого и думал: «Все, за исключением деда Драган а, словно попрошайки. Не смеют глаза поднять, потому что в них так и стоит «Мне завещай, мне, ведь все равно умираешь, зачем тебе теперь деньги?»
Судья спешил покончить с завещанием. В приемной рыдала служанка. Фельдшер перестал расхаживать — похоже, подслушивал под дверью.
— Господа, теперь у меня нет ничего — ни дома, ни денег, — неожиданно подал голос Янакиев. — Но если вдруг я выздоровею, смогу ли я, смогу ли получить обратно деньги и остальное?
Все улыбнулись. «Сребролюбец», — подумал Александр Христакиев. Отец его поспешил успокоить Янакиева:
— Ты только поправляйся, доктор, помоги тебе бог. Завещание можно отменить. Все останется твоим, словно ничего и не было…
Хаджи Драган с сыном пересыпали золото в мешочки. По воле завещателя старый чорбаджия должен был хранить все деньги и ценности, пока не станет ясно, выживет Янакиев или нет. Раненый почувствовал, что боли утихают. Это его ободрило, хоть он и знал, что безразличие и отсутствие страха смерти вызваны потерей крови и что после этого наступит самое плохое. И действительно, вскоре он потерял сознание. На бледном, бескровном лице застыла едва заметная улыбка, затаившаяся в углах большого рта. Постепенно лицо Янакиева обмякло; смерть стерла страдальческую гримасу и удивительно преобразила его, показав всем простого, очень доброго и в то же время очень несчастного, как все мертвые, человека.
Молодой Христакиев, не дождавшись завершения всех формальностей, связанных с завещанием, поспешил в околи иск ое управление…
Из-за нерадивости околийского начальника полицейские — жители К. ночевали у себя дома, так что приказ преследовать убийц застал в управлении только четверых. Трое из них сели на коней, и копыта зацокали по улицам спящего города. Командовал ими высокий полицейский с исклеванным оспой лицом.
Ни он, ни его товарищи не видели смысла в приказе следователя. Искать убийц по полям, ночью, через два часа после убийства было делом совершенно безнадежным. Но приказ есть приказ, и выполнить его было нужно хотя бы для того, чтобы никто не сказал, будто они сидели сложа руки. Все трое были напуганы. Частые убийства и грабежи, неуважение и ненависть к полиции и к представителям власти настолько деморализовали их, что сейчас они больше думали о том, как бы не встретить убийц, чем о том, как их поймать. Выехав из города, полицейские поскакали по одному из проселков.
— Вот дурацкое дело, — сказал один, сердито дергая уздечку. — Оторвали людей от самого сладкого сна и заставили в эдакой темнотище искать ветра в поле…
