калитки заставили его, не задумываясь, выстрелить два раза подряд. Мелькнула, правда, мысль, что доктор может его узнать, может ускользнуть, что-то еще в том же роде, но все это настолько смутно и расплывчато, что никаких серьезных оправданий содеянному Анастасий найти не мог. Впрочем, он и не пытался убедить себя, что стрелять было так уж необходимо. В памяти осталось лишь краткое мгновение — темный переулок, крик, крупная фигура в проеме распахнутой калитки и то, как револьвер вдруг отяжелел и раз-другой дернулся в его руке. Выстрелы оглушили Анастасия, и он помчался по улице, удивленный случившимся, но не испытывая никакого раскаяния. Пробежав метров сто, у маленькой площади с чешмой свернул в переулок. И лишь в самом его конце сообразил, что бежать нельзя. Первой его мыслью было, что из этой важной, так долго подготавливаемой акции ничего не вышло и что, по всей вероятности, Йовчо Добрев и его товарищ упустили доктора из-за несообразительности. Анастасий даже рассердился на обоих и, торопясь вернуться домой, разжигал в себе гнев, который помогал ему смотреть на происшедшее именно с этой стороны.
По договоренности с Йовчо Добревым все трое должны были встретиться на шоссе, ведущем в Тырново, между К. и селом Миндя через три дня после «экса» и там договориться, каким образом использовать награбленные деньги. После же экспроприации каждый должен был сразу вернуться домой другой дорогой и найти способ обеспечить себе алиби. Со своей стороны Анастасий еще с вечера прикинулся больным — лег пораньше, а дождавшись, когда отец и мать заснули, тихонько и незаметно выскользнул из дому около десяти часов вечера. Теперь он торопился так же незаметно вернуться, чтобы старики не узнали, что он выходил. О товарищах своих Анастасий не думал, уверенный, что они разными тропками прошли уже половину пути до своего села.
Все эти мысли поддерживали Анастасия и отвлекали его от убийства. Но стоило ему переступить порог одноэтажного домика с грязным двором, в душе его снова поднялась тревога. Вместо того чтобы раздеться и спокойно обдумать провал акции, он подошел к окну, приподнял занавеску и стал прислушиваться. Отец и мать спали в другой комнате, через коридорчик. Оттуда не доносилось ни звука — похоже, старики вправду ничего не слышали и будут считать, что сын всю ночь провел дома. На улице он ни с кем не встретился, соседи его не видели, все было в порядке и совершенно незачем было тревожиться, но беспокойство Анастасия становилось все более острым. Едва он переставал винить в неудаче товарищей и убеждать себя в полной безопасности, как тут же невольно вспоминал о докторе, словно освободившаяся мысль только этого и дожидалась. Он послонялся по темной комнате, подошел к постели, постоял немного, вернулся к окну и опять выглянул наружу. Метрах в двадцати от их улицы плескалась река, темнели во дворах фруктовые деревья, еле заметно вырисовывались силуэты бедняцких домишек. Над всей этой знакомой картиной расстилался густой, теплый, спокойный мрак и та особая призрачная дымка, которая опускается на землю после полуночи.
Анастасий вздохнул, вернулся к постели, не раздеваясь, лег. Револьвер оттягивал карман. Вспомнив, что там еще осталась одна пуля, Анастасий поставил револьвер на предохранитель и сунул его под подушку.
«Нечего раскисать. Я же не хлипкий интеллигент, чтобы терять голову от страха, я человек идеи, анархист. Убил — ну и пусть убил! Гораздо хуже, что все это зря и что денег все равно нет… И потом я стрелял низко, так что, наверно, только его ранил». Последняя мысль заставила Анастасия вздрогнуть. Это же хуже всего! Ведь если так, доктор мог его узнать. Надо же, об этом он и не подумал! Лежит себе и ждет, чтоб его схватили, как зайца…
Анастасий поднялся, снова подошел к окну и осторожно его открыл. В комнату ворвался плеск воды, словно река притаилась под самым окном. На церковном дворе мяукнула сова. Неожиданно городские часы пробили час — густой звон волнами поплыл по воздуху, и Анастасию долго слышался его металлический отзвук. «Вот глупо как вышло, — с растущей тревогой размышлял он. — Как же это я не сообразил? Если попробовать уйти сейчас, кто-нибудь может меня увидеть… И куда идти? Бежать из города уже поздно. Сам себя захлопнул в мышеловке…»
Припомнилось, как все было. Доктор показывается в воротах, он стреляет. Все произошло в какое-то мгновение. Разве можно узнать кого-нибудь в такой тьме? Ну, допустим, увидел Янакиев его силуэт, что он может сказать?
Человек был высокий? Высоких много. И вспышек выстрелов тоже нечего опасаться: вспышки как раз должны были ослепить доктора… Лучше всего раздеться и лечь… Вот с деньгами, с деньгами получилось худо! Рухнули все надежды, да и эти типы, его помощники, оказались ни на что не годными. Калинков узнает — будет смеяться: «Уж не думаешь ли ты, парень, что это легкое дело? Тут попотеть надо, не попотеешь — ничего не получится. А вы подайте — ка пример, пример подайте…»
Раздеться, лечь и, если придет полиция, сделать вид, будто ему ничего не известно? Или, может быть, остаться на всякий случай одетым? А револьвер? Анастасий тихонько поднялся, пошел в уборную и спрятал оружие в тайничке за стеной. Вернувшись в комнату, бросил на стул специально взятый на этот вечер отцовский пиджак, но брюки снять не решился. Улегся на свою жесткую постель и почувствовал, как бешено колотится сердце. Вот он, решающий момент его жизни! Неудачное, но все же начало! Он уверен, что во имя будущего общества сумеет преодолеть любой страх и любые предрассудки, что во имя дела не пощадит ни своей, ни чьей бы то ни было жизни. Ко всем чертям доктора! Таких, как он, много. Эгоисты, бесполезные твари. Для них дверь в будущее общество останется закрытой… Как это говорил Элизе Реклю?[78] «Титаны духа создавали Моисеевы скрижали ценою крови, потому что другого пути нет…» Реклю это говорил или кто другой — не важно, главное, это верно. Он, Сиров, преступил границу, останавливающую пигмеев. Отныне для него начинается новая жизнь — жизнь, полная самопожертвования. Он примет на свои плечи трагедию человечества. Противоречие между идеалом и действительностью…
Но тут тишину разорвал пронзительный крик. Анастасий вскочил как ужаленный. Ревел соседский осел.
Анастасий успокоился, но почувствовал себя оскорбленным. Как все же безобразна банальность будней! Бытие так низменно… Важно лишь спокойствие и идеал. Противоречие между идеалом и действительностью как раз и означает: трудись и мысли непрерывно и неотступно. Вот именно…
Но, несмотря ни на что, доктор не выходил у него из головы, словно кто-то стоял рядом и упрямо напоминал об убийстве.
Улегшись снова, Анастасий понял, что заснуть не удастся: усилия, которые он прилагал, чтобы не думать о докторе, мешали успокоиться. Естественно, он позаботится о своей безопасности, в этом нет ничего унизительного, это не трусость, а сообразительность, защита. Йовчо Добрев и тот, второй, Моско, которого Йовчо сам выбрал, в эти минуты делают то же самое… Интересно, кто из них упустил доктора?..
Анастасий чувствовал, что нервы его напрягаются все больше, хотелось вскочить с кровати и выбежать из комнаты, давившей его, как могила. Чтобы отвлечься, он стал было прислушиваться к ночным звукам, стараясь остановить назойливое кружение мыслей, но это не помогло, пришлось снова подняться. Он опять подошел к окну, и ему показалось, что в мире произошло что-то необыкновенное. Словно бы никогда так странно не шумела река, никогда не нависала над рекой такая зловещая тишина. Темные крыши домов и дворы окутывал струившийся откуда-то едва заметный зеленоватый свет. Анастасий догадался, что взошел месяц; высунув из окна голову, он действительно увидел его тонкий серп.
Неясно вырисовывались находящиеся в комнате предметы — стол у кровати с наваленными на нем книгами, человеческий череп, бронзовая чернильница, стул. Захотелось зажечь лампу, но на это Анастасий не решился. Он сел на кровати и обеими руками сжал голову.
Эту акцию Анастасий нарочно организовал так, чтоб участников в ней было как можно меньше. Но теперь ему очень хотелось быть среди товарищей. Наконец он взял себя в руки и твердо решил спать. Разулся, снял брюки и укрылся с головой. Внешний мир исчез, но зато внутренний стал еще более осязаемым и неотвратимым. Снова возник все тот же вопрос: узнал или не узнал его доктор?
Так он метался целых три часа. Сбрасывал с себя одеяло, снова укутывался с головой, пытался думать о другом, философствовать — успокоение так и не приходило, не приходило.
Начинало светать. Стены комнаты побелели, в коридорчике послышалось покашливание отца — старый Пантелей Сиров уже проснулся. Впрочем, может, он и вовсе не засыпал, мучимый постоянной бессонницей. Но ведь тогда старик мог слышать, как сын выходил из дома! Анастасий встревожился и стал
