собрался спуститься с ограды. Нужно было только решить, уйдет ли он спокойно или кинет что-нибудь в Зоину комнату. И вдруг, когда он уже потерял всякую надежду, занавеска приподнялась, в темной рамке окна появилось призрачно бледное Зоино лицо и Кольо услышал, как желанный голос произнес: «Спасибо за серенаду, спокойной ночи».
Занавеска тотчас же опустилась, но и этого было достаточно, чтобы преисполнить Кольо восторгом. Зоя смотрела на него из-за занавески, Зоя только притворялась спящей! На цыпочках в ночной сорочке она подошла к окну, долго слушала, но не решалась его окликнуть — может быть, надеялась, что он поиграет еще. Зачем она его мучила так долго, видно же, что ей он тоже не безразличен? Но ведь он сын этого жалкого Рачика, ходатая, составляющего прошения, и она стыдится признаться в своей любви. Вот в чем причина его мук, его несчастья, всех его унижений. О, если бы она знала, что сейчас происходит в его душе, если бы знала, как радостно бьется его сердце, переполненное любовью и благодарностью, какие мысли кипят в голове!..
Кольо хотел подбежать к окну, заговорить с ней, увидеть ее лицо, но, смущенный пожеланием спокойной ночи, не решился на это. Зоя хочет спать, не надо быть навязчивым. Пусть поймет, что он достаточно воспитан, а завтра — новое письмо, пламенное, глубокое, оно покажет ей еще раз, что за человек ее любит, как он страдает, какая великая радость горит в его сердце! Потому что отныне все будет хорошо и Зоя ответит на его любовь.
И Кольо направился домой, оборачиваясь на каждом шагу в надежде, что занавеска снова приподымется и Зоя выглянет из-за ее краешка. Торжествующий, обуреваемый множеством чувств, он добрался наконец до городского сада; переполненная любовью душа его была так возбуждена, так ликовала, что о сне не могло быть и речи.
Пробило двенадцать, а Кольо все еще расхаживал по пустынному темному саду со скрипкой под мышкой, ощущая, как «звучит» в нем каждая клеточка, как душа его, полная возвышенных и мужественных чувств к Зое, раскрывается и вбирает в себя душу любимой — как цветы вбирают лучи утреннего солнца…
«Я открою тебе чудеса, — в упоении шептал он, — ты не знаешь природы, не знаешь красоты, не знаешь, сколько вокруг прекрасного и скорбного!.. Все сущее либо живет в нашей душе, либо не живет вообще. Мещанские предрассудки убивают нас, фальшивой рассудочностью иссушают наше счастье… И мы из-за гнусных расчетов упускаем его навсегда. Зоя, ты только взгляни на все с духовной стороны…»
Песок поскрипывал под его энергичными шагами, все казалось чудесным, пьянящим сном. Вот он идет с Зоей, держит ее руку и рассказывает ей о лесе, как Нагель рассказывал своей Дагни. Кругом мрак, теплый и густой, словно бархат, и только стрекотание цикад тихо колышет его. Цветы спят. Есть ли что-нибудь на свете прекраснее спящего цветка? Какая-то большая звезда протянула к земле тонкие нити лучей, и эти сотканные из бриллиантов хрупкие нити ломаются, трепещут, и кажется, что звезда подает тебе таинственные знаки… Нет, наконец-то Зоя его поняла, наконец-то увидела, что он за человек! Завтра письмо, непременно. И чтобы каждая строчка нежно шептала, каждое слово жгло!
Вдоволь находившись и намечтавшись, Кольо в сладостном самозабвении отправился домой. Миновав Зоину улицу, он поднялся к маленькой площади — здесь была чешма. Кольо напился и хотел было идти дальше, как вдруг снизу, из улочки, по которой он только что шел и где жил доктор Янакиев, донесся отчаянный женский крик, а затем прогремели два револьверных выстрела. Кто-то бежал прямо к площади, и Кольо инстинктивно прижался к стене дома. Человек пронесся совсем рядом с ним, едва не задев' плечом гриф скрипки, которую Кольо держал под мышкой. Остановившись на секунду, человек огляделся, а затем, крупно шагая, исчез в темноте соседней улицы. Кольо узнал Анастасия Сирова. Следом за ним пробежали еще двое. Пораженный и испуганный, гимназист кинулся вниз по улице и первым увидел упавшего возле ворот врача…
Все произошло слишком неожиданно и обрушилось на счастливого Кольо зловещим знамением. Растерявшись, он имел неосторожность сказать собравшимся, что видел убийц. Правда, тотчас же сообразив, что совершил большую глупость, Кольо поспешил уйти, но роковые слова были уже произнесены, а некоторые из соседей доктора его знали. «Пусть делают что хотят, я вмешиваться в такие дела не стану», — утешал себя юноша, но страх, что завтра его могут вызвать в полицию, взял верх. «Начнут допрашивать, таскать по судам — очень надо! Кто-то убивает кого-то, а меня-то зачем втягивать в эти их дикости?» — негодовал он, пытаясь успокоиться. Но для его впечатлительной натуры это было нелегко — перед глазами все время стоял доктор. Выражение его лица и особенно взгляд наполняли юношу мистическим ужасом убийства и смерти. Мрачная фигура Анастасия, исчезающая в темноте, пронзительный крик служанки… Все это не давало ему покоя, не позволяло отдаться сладостным мечтам о Зое. В голове теснились вопросы, один тревожней другого. Что говорить, если его вызовут в полицию? Доносчиком и предателем он, разумеется, не станет. Будет молчать или лгать, что он видел только двоих, — то есть повторит то же, что он сказал людям, окружавшим раненого. Но самая мысль, что его вызовут в полицию, наполняла юношу отвращением и тоской. Почему Анастасий и те двое убили Янакиева? Несчастный доктор, какой ужас стоял в его глазах! О, какой ужас таится в душе человека!.. Никакие идеи, никакие теории не могут оправдать убийство. Навеки проклят Каин, он будет вечно несчастен. Террор — глупость. Люди убивают друг друга, потому что ослеплены дикими теориями. Когда-нибудь, встретив Анастасия, он скажет ему, что знает его страшную тайну, и укорит его. Ведь сказано: «Люди, возлюбите друг друга…» Вот почему он, Кольо Рачиков, никогда не станет адептом какого бы то ни было учения.
Идя домой, Кольо испытывал острую жалость, хотелось плакать, так сильно была потрясена его душа. Любовь, пылающая в его юном сердце, обращалась в любовь ко всему живому, в чудесную, до сих пор не испытанную жажду милосердия и радости жизни. Жажда эта переросла в болезненно восторженный порыв, и Кольо подошел к дому в полном исступлении.
Калитка оказалась на замке. Тотьо Рачиков словно нарочно запер ее, чтобы унизить сына, показать, что он изгнан из дому. Чтобы попасть в дом, юноше надо было перелезать через высокую каменную ограду.
«Нашел время запирать! Ох, как оскорбляет, как унижает меня этот человек!» — вздохнул Кольо и, оберегая скрипку, полез на стену.
Во дворе его встретил Фриц и радостно заскулил. Кольо нежно погладил щенка и по пологой лестнице тихонько поднялся в холл. Страшная картина убийства все еще стояла у него перед глазами.
Вдруг дверь отцовской комнаты отворилась. Тотьо Рачиков, в одном исподнем, словно призрак, возник перед юношей и, прежде чем тот понял его намерения, ударил кулаком по голове.
— Бездельник! Паразит!
Этот удар, такой внезапный и ошеломляюще грубый, словно молния, сразил юношу, охваченного самыми высокими, самыми благородными и сокровенными мыслями. Кольо всхлипнул не столько от боли, сколько от страшной обиды. Обычно в подобных случаях он свирепел и даже подымал на отца руку, но сейчас у него для этого не было сил — так он был потрясен.
— Паршивец! Не будет из тебя человека! — кричал Рачиков, снова налетая на сына. — Вон из моего дома!
Он ударил его еще раз и отскочил, ожидая, что Кольо ему ответит. Но юноша как подкошенный свалился на лавку и затрясся от рыданий, каких Рачику еще не доводилось слышать. Сын не сделал ни малейшей попытки защищаться, не крикнул, даже не взглянул на него, а только издал короткий душераздирающий вопль, и все его тело содрогнулось. Так мог рыдать только глубоко оскорбленный человек, оплакивающий свое растоптанное достоинство и достоинство своего оскорбителя, неспособного понять чудовищность совершаемой им несправедливости.
Тотьо Рачиков отошел, ему стало жаль мальчишку. Смущенно постояв над ним, он попытался было наставлять его на путь истинный, но Кольо встал и заперся у 262 себя в комнате. Отец долго ораторствовал в темном холле, волоча по полу развязавшиеся тесемки кальсон.
Страшная тоска и мука навалились на Кольо. Он горько рыдал, оплакивая жизнь, полную злобы и противоречий. Он чувствовал себя низвергнутым с вершины самых высоких чувств, униженным и втоптанным в грязь с неслыханной грубостью. Убивали его душу, его веру в прекрасное, надругались над его великой скорбью, над самыми его высокими помыслами. Мир отвратителен, и как можно в нем жить?..
Душа его застыла от горя. Снова возникла часто посещавшая его мысль о самоубийстве. Кольо нащупал в темноте тесак, который он прятал в постели, долго и горячо молился, представляя себе некое
