— У полковника нет обыкновения удерживать гостей, — ответил учитель.
— А Элисавета не просила тебя остаться?
— Нет. Она была очень занята: раскладывала пасьянс.
Он подергал свою острую бородку и по старой привычке принялся жевать ее.
— Она выглядела сегодня очень расстроенной. Вернулась из города и даже не зашла ко мне, хотя я ее приглашала. Ты обратил внимание, что она каждый день бродит в тутовой роще? Что она там делает?
— Кто ее знает, — отозвался он тоном, который показывал, что он все еще не может забыть обиды и не желает говорить ни о полковнике, ни о его супруге.
Жена пошла укладывать детей, а он остался сидеть, устремив взгляд куда-то вдаль. Кругом стояла мягкая тишина, отчетливо слышался каждый звук, каждый шорох травы, где скакали кузнечики. Лунное небо светилось, ласковое, чистое, тени деревьев были неподвижны и легки, одиноко белела за оградой дорога, пугало в винограднике полковника было похоже на распятие.
Он подумал о том, что завтра надо будет съездить на ослике за водой, выкопать засохшую вишню, побывать в городе. Потом его мысли обратились к Элисавете. Чем она сегодня так расстроена? Молча кивнула ему, даже слова не сказала, головы не подняла от карт. Гадала, должно быть. А в самом деле, что она делает в рощице каждый день? Он видел ее там раза два, а однажды ему почудилось, что она не одна. Всегда такая спокойная, уравновешенная, в последнее время она выглядела какой-то нервной, встревоженной.
Где-то возле каменной ограды стукнул сорвавшийся камень. Учитель вздрогнул и обернулся, но ничего не было видно — в той стороне лежала плотная тень двух высоких вязов. Учитель поднялся со стула, чтобы заглянуть за ограду, и снова услышал шум. Будто кто-то шел по тропинке. Ему показалось, что какая-то тень проскользнула за острые жерди забора, блестевшие в лунном свете, точно копья.
В такую ночь, когда светло как днем, вряд ли могут забраться воры.
Он продолжал стоять, укрытый тенью навеса, и напряженно прислушивался. За его спиной в окна дачи гляделся месяц, стены были словно освещены солнцем, на перилах крыльца темнела брошенная кем-то из детей одежда.
Ни звука, ни шороха. Тишина стала еще более глубокой, небосвод еще более сверкающим. Узкий бриллиантовый серп стоял в зените.
И вдруг учитель увидал, что по лужайке идет человек. Он двигался бесшумно, пригнувшись, прячась в тени айвовых деревьев, где бродила, пощипывая траву, лошадь. В следующее мгновение учитель потерял его из виду. Должно быть, в виноградник полковника забрался вор. Учитель хотел было крикнуть, чтобы предотвратить кражу, но вспомнил, что в винограднике спит денщик, который 82 непременно поймает вора. Кричать не имело смысла, и он решил подождать — из любопытства и потому, что ему хотелось посмотреть, как злоумышленника поймают.
Раздался негромкий свист. И тут же повторился тише — несколько тактов какой-то мелодии. Она звучала мягко, призывно и завершилась долгим легато. Этот свист напоминал птичье пенье и был таким мастерским и чистым, что учитель подивился. Потом с минуту стояла тишина. И снова раздался свист — уже в третий раз, но теперь он звучал медленней, громче и отчетливее, с ноткой какой-то нервной настойчивости. В то же мгновение учитель услыхал сиплый голос денщика и увидел красную вспышку выстрела. Грохот разорвал тишину ночи, и с ним слился короткий, сдавленный крик…
Учителю показалось, что в лицо ему полыхнуло чем-то жарким, обжигающим. Он отшатнулся, чтобы увернуться от дробинок, которые застучали по сухим кольям виноградника.
Исполненный ужаса крик раздался со стороны дома полковника. Кто-то бежал по тропинке. Потом полковник позвал жену и что-то крикнул денщику. Громкий женский вопль заглушил сиплый голос солдата. Ночь наполнилась возбужденными возгласами, плачем и рыданиями. Истошно залаяли собаки с окрестных дач.
Учитель в испуге кинулся в дом, дрожа всем телом. Он принадлежал к тем малодушным людям, которые благоразумно избегают всяких происшествий. Его жена, разбуженная выстрелом и криками, выбежала в сад. Она увидела, что Элисавета отбивается от полковника, который пытается увести ее в дом…
Наутро учитель нерешительно сошел по тропинке вниз. Из дома полковника не доносилось ни звука. Даже дым не вился из трубы, как обычно.
Он заглянул в виноградник и увидел убитого. Тот лежал навзничь, откинув голову назад. Сухая земля у его обутых в сапоги ног была взрыта. Очевидно, агония продолжалась долго. Учитель заглянул в смуглое молодое лицо и узнал пленного серба, которого они с Элисаветой застали когда-то в винограднике.
Несколько минут он стоял не шевелясь, задумчиво поглаживая свою козью бородку, потом медленно двинулся к дому полковника. Дом был заперт. На галерее стоял стол, на столе — карты, разложенные Элисаветой, керосиновая лампа, блюдечко из-под варенья. Рядом — пенсне полковника.
Учитель решил вернуться к себе, удивляясь тому, что после всего случившегося полковник и его жена еще спят, но вдруг почувствовал, что кто-то наблюдает за ним. Он оглянулся и увидел, что денщик лежит на скамье, подперев голову рукой. Лицо у него было опухшее, старообразное, как у скопца.
— Спят? — спросил учитель, показав на дверь.
Денщик сделал рукой неопределенный жест.
— Нету их, — сказал он. — Ночью уехали в город.
Учитель кивнул. Солдат продолжал глядеть на него своими подслеповатыми глазами. Потом как-то неестественно глотнул воздух, словно у него застряло что-то в горле, и добавил:
— Полковница в четыре утра застрелилась из револьвера господина полковника. Мы отвезли ее в город. Она была еще жива…
12
В конце октября оккупационные войска Франше д'Эспере[10] вступили в древнюю столицу. Несколько батальонов сенегальцев прошли маршем по улицам Тырнова. Впереди шествовал африканский оркестр с барабанами и медными трубами, с которых свисали на шнурах французские трехцветные флажки. Высоченный, посиневший от холода негр в голубоватой шинели вышагивал во главе гремящего оркестра, и этой дикой музыке было тесно в узком коридоре примолкших от страха домов…
Шел снег. Первые редкие снежинки падали на промерзшую землю. Город замер, притих. На улицах толпились кучками мрачные, перепуганные горожане. На Марно-поле вырос французский лагерь. Узколицые желтые алжирцы-пулеметчики расположились на бивак со своими мулами. Задымились наскоро расставленные походные кухни, в жестяных посудинах с кокосовым маслом жарились горы картошки. Нескончаемый галдеж на самых разных языках и наречиях поднимался к серому ноябрьскому небу.
В пекарнях не было муки. Жители голодали. Женщины не смели показаться на улице, потому что негры нападали на них и насиловали. В школах разместились победители. Французский флаг реял над красивым домом на главной улице, его охраняли часовые с длинными, точно сабля, штыками.
Бедняки из Варуши раньше всех осмелились приблизиться к победителям. Они воровали из мешков крупные царьградские рожки, которыми французы кормили мулов, и не брезговали куском конины с капустой. Голодные мальчишки тащили все, что попадалось под руку, — кокосовое масло, финики, белый хлеб, табак, веревки, брезент. Со своей стороны алжирцы и негры приставали к служанкам, совершали набеги на ювелирные лавки, толпами осаждали публичный дом и устраивали между собой потасовки. Они оставались в городе до середины лета.
Полковник был лишен должности и занесен в списки военных преступников, но суда избежал. Правительство Стамболийского[11] не предало суду союзников ни одного из болгарских офицеров. Обедневший, страшно состарившийся, он заперся в своем городском доме. Запущенный, поросший травой виноградник был срыт, полуразвалившийся дом брошен на произвол судьбы.
— Он не осмеливался приезжать сюда, — закончил свой рассказ старый учитель, — но и расстаться с
