распоряжение арестовать женщин, — те плакали и сыпали проклятиями, когда солдаты повели их по коридорам комендатуры, подталкивая прикладами. Издал грозный приказ по городу. Несколькими днями позже часовые у железнодорожного моста задержали какого-то бродягу, пытавшегося подложить под мост динамит. С этого дня подозрительность и недоверчивость полковника усилились. Вместе со страхом росла и его вспыльчивость, достигшая крайних пределов.
Ко всему этому участились набеги на виноградник, голодные люди становились все более дерзкими, вороватыми, испытывали все меньше уважения к чужой собственности, и однажды ночью в его винограднике целиком обобрали два куста. Денщик первый заметил порванную проволоку, но не осмелился доложить полковнику, пока тот сам не заметил кражи. Полковник взъярился и в тот же день привез из города охотничье ружье.
— Стреляй в каждого, кто сунется в виноградник, — приказал он, передавая денщику ружье. — Отвечать буду я.
Солдат снова стал ночевать в винограднике, сколотив себе нары под одним из персиковых деревьев.
Одна лишь Элисавета оставалась безучастной ко всему этому. Она следила за событиями по-своему — старательно читала газеты, с жадным вниманием выслушивала новости, которые сообщал ей муж, и пыталась представить себе истинное положение дел на фронте. Близился день, когда ее жизнь должна будет перемениться. Из-за этого напряженного ожидания ей казалось теперь, что она живет только в часы свиданий, когда все сомнения исчезали, крепла надежда, возвращалась уверенность в собственных силах. Но иногда пленный не приходил, и она становилась нервной, пугливой, подавленной. В такие дни прошлое вновь обретало над нею власть, душу раздирали сомнения, и эта внутренняя борьба лишала ее сил — особенно к вечеру, когда тоска и томление были неодолимы. Она не спала по ночам, тысячи мыслей, всевозможные догадки, предчувствия не давали покоя, ее душила растущая боль, которую она с трудом подавляла.
10
Пять дней подряд пленный не появлялся. Напрасно поджидала она его под деревом, напрасно вслушивалась, не раздастся ли знакомый свист — условный знак, предупреждавший ее о том, что он близко. Все молчало кругом, в знойной глуши слышалось только жужжание насекомых, и рядом не было никого, кроме ее собственной тени, которая неуклонно следовала за ней.
Элисавета шла к ограде и оттуда смотрела на пыльную, выбитую дорогу — пустую и безлюдную в это время дня. Острое желание видеть его приобретало над ней все большую власть, она бродила по тутовой рощице, надеясь, что он все-таки придет, хотя час свидания давно миновал, шла к дому и опять возвращалась к липе. Все эти пять дней она в сумерки отправлялась к дому учителя и сидела там под вьющимся виноградом, с тревогой поджидая колонну пленных. Этот поток изможденных лиц переворачивал ей душу, но она мгновенно забывала о них, потому что глаза ее искали только одно лицо. Сломленная, рассеянная, мрачная, она возвращалась домой, а после ужина садилась на скамью и молча смотрела на всплывавшую над горизонтом луну.
Она твердила себе, что надо быть терпеливой. Может, его послали на работы в город? Или французскому майору стало так худо, что он не может от него отойти? Ей оставалось лишь ждать и искать способа разведать, что же произошло. Больше всего она тревожилась, не заболел ли он тифом, особенно свирепствовавшим среди военнопленных. При этой мысли она вскакивала со скамьи и убегала в виноградник, где никто не мог заметить ее состояния.
На шестой день она поехала в город без какого-либо плана действий, рассчитывая просто на случай, который поможет ей что-нибудь узнать. Прошла по знакомым улицам, между пышущими жаром домами, вдыхая в себя их запахи. Тырново точно посыпали известкой — город замер под белым покровом пыли, обезлюдевший, неметеный, грязный. Бездействовавшие чугунные колонки напоминали коленопреклоненных старух, плотно закрытые двери угрюмо показывали ей спину, редкие прохожие смотрели печально и устало. То там, то тут на дверях домов виднелись извещения о кончине и черные траурные ленты. В школьных дворах и на площадях играли полуголые дети.
Утомленная жарой и нестерпимо ярким светом, она дошла до своего дома, не встретив никого из знакомых. Когда она открыла входную дверь, которая вела в переднюю с цветными стеклами, на нее дохнуло запахом вербены, спертого воздуха и пыли. Полутемные комнаты с плотно завешенными окнами встретили ее гостеприимной прохладой. Дом продолжал жить своей привычной жизнью. Напоминая о минувшем, он, казалось, звал ее остаться здесь. Элисавета прошлась по комнатам, заглянула в ящики комода, порылась в шкафу и поспешно ушла, вновь ощутив в душе смятение, потеряв уверенность в том, что найдет в себе силы распроститься с этими стенами.
Она оказалась на плацу, и первое, что увидела там, были подыхавшие волы, только что пригнанные с фронта. Их светлые туши казались издали белыми каменными надгробьями. Они лежали в ряд, одни уже бились в агонии, выгнув ноги и шеи, другие ждали смерти, тихо и кротко глядя перед собой. Безучастные ко всему, они не издавали ни звука, но их безмолвие было ужаснее самого страшного рева.
Между ними сновали старики, женщины и дети, которые приехали из деревень проститься со своими верными, неутомимыми помощниками, голодавшими, волочившими тяжелые возы по каменистым кручам Македонии до той последней минуты, когда силы окончательно покинули их. С печальными, угрюмыми лицами, стиснув зубы, всматривались в них владельцы, и когда кто-нибудь узнавал своего Сивчо или Белчо, раздавались пронзительный женский плач, причитания, проклятия на голову тех, кто был повинен во всем этом.
Никто не стерег обессилевших животных, никто о них не заботился. Хозяевам дали знать, что они могут за ними приехать. И те либо брали с собой одну шкуру, либо взваливали умирающее животное на телегу и увозили домой.
Элисавета прошла неподалеку, и это зрелище взволновало ее. Надежда увидеть пленных у стогов сена не оправдалась. Там не было никого, кроме часовых, которые мрачно курили, укрывшись в тени караульных будок.
Побродив возле больницы, она встретила знакомого врача и попыталась осторожно расспросить его. Однако он ничего не мог ей сказать, и она в отчаянии вернулась домой ни с чем.
Оставалось только навести справки в самом лагере. Она решила отправиться туда на следующий же день, потому что знала от мужа, что некоторых пленных собираются перевести в другие лагеря.
11
В тот роковой вечер учитель пришел к полковнику попросить лопату, так как его лопата днем сломалась.
Он застал супругов на галерее. Они только что поужинали. На застланном белой скатертью столе лежала пачка бумаг, которые полковник просматривал, водрузив на нос пенсне. Элисавета на другом конце стола раскладывала пасьянс в кругу света от керосиновой лампы. Оба выглядели озабоченными, каждый был поглощен своим занятием.
Полковник держался весьма любезно, но задерживать гостя не стал, даже не предложил сесть, пока денщик ходил за лопатой. Учитель ушел слегка обиженный.
Когда он вернулся к себе, пробило девять. Сентябрьская луна, стоявшая высоко в небе, излучала серебристый свет. Белеющая тропинка проглядывалась далеко-далеко, кое-где между лозами поблескивала проволока. На залитых лунным светом холмах по ту сторону дороги выступали белые как мел стены дач.
Жена учителя сидела под навесом из винограда. Дети дремали, девочка — склонив голову на стол, мальчик — на руках матери. Лампу погасили, жалея керосин — большую редкость в те годы.
— Быстро ты вернулся, — заметила жена.
