помрет, присвоишь ее денежки и женишься на другой…
Ярость ослепила его, он сжал плеть и, не помня себя, изо всей силы вытянул Марину по спине. Ее визг еще больше распалил его ярость. Она вскочила, кинулась к лестнице, но он настиг ее и хлестнул еще раз. Марина пошатнулась и с грохотом скатилась в них Ей вслед полетели платья, узел с вещами. Доктор швырял их, спихивал сапогами…
Страх, что весть о новом скандале распространится по всему городу, заставил его прийти в себя. Он схватился за голову, ярость душила его, горячими волнами пробегала по телу. «Ты и чахоточной врешь… присвоишь ее денежки… женишься на другой…» Как могла эта чудовищна я, подлая мысль прийти в ее глупую башку?.. Бесстыдство мужички, для которой деньги — единственная цель и смысл жизни… Расчетливость сделала ее злобной, отвратительно мнительной, тогда как сама она такого высокого мнения о своих душевных свойствах…
Снизу доносились проклятья и плач Марины, старуха ее успокаивала. «И старуху тоже прогоню. Устраивала ей тут свидания с этой, из публичного…» — решил он, шагая по кабинету из угла в угол и размахивая плетью. Входная дверь хлопнула — должно быть, Марина ушла. «Все равно, будь что будет!.. Буду жить так, как я считаю нужным. И откажусь от помолвки… Что за малодушие с моей стороны, что за вздор? Связался с прислугой и с чахоточной, будто не существуют на свете тысячи других женщин…»
Он переоделся, с мрачным, злым лицом прошел мимо бабки Винтии, ожидавшей, что он с нею заговорит, и направился в «Турин», надеясь там успокоить разыгравшиеся нервы…
13
В этот субботний день в корчме «Безим-отец», как обычно, стали собираться завсегдатаи — мясники с бойни, подмастерья, ремесленники. Они приходили из дому или прямо с работы, принося с собой в корчму запахи свежего мяса и пота, и каждый садился за свой столик, пропахший солеными огурцами и ракией. Явился и хаджи Никол и. На тротуар перед входом вынесли стул, и хаджи Николи принялся брить своих дружков. К пяти часам он протер квасцами порозовевшую физиономию последнего клиента, выпил стакан ракии и, вытащив из-за широченного матерчатого пояса плоскую флягу, велел корчмарю наполнить ее джибровкой.[18] Он не любил шума и поэтому удалился — высокий, усатый и угрюмый. Из-за пояса торчали точильный камень, бритва и разобранный на части кларнет. Мальчишки окружили его, увязались следом. Хаджи Николи перешел на другую сторону площади, сел на каменный порожек одного из домов, собрал кларнет, и на его сухом обветренном лице проступило мечтательное выражение. Потом он зажмурился и заиграл. О стены разморенных жарой домов забились жалобные звуки, возвращая в годы рабства, когда хаджи Николи объезжал окрестные села на своей выносливой лошаденке, нагруженной связками гайтана,[19] дешевой мануфактурой, разной галантерейной мелочью и крамольными книжками. Встречались ему дорогой черкесы-разбойники, но был он в ту пору молод, не ведал, что такое страх. Площадь притихла, заслушавшись. Время от времени хаджи Николи отнимал кларнет от губ и красивым надрывным тенором пел: «Ехал я мимо Севлиева, мама, мимо церкви…» «Мимо церкви»… — подтверждал кларнет. «С лошаденки слез я, мама, в церкви свечку поставить, богу помолиться…» Как черные бусины четок на черном шнурке, нанизывались слова, полные сладостной скорби, кларнет возносил их к золотистому вечернему небу, а из дверей и окон выглядывали мужчины, женщины, дети и вздыхали вместе с хаджи Николи и его кларнетом. Из пекарни вышел пекарь-фракиец с женой; он слушал, сунув руки в карманы штанов, уронив голову на грудь и подергивая себя за усы. В корчмах вокруг галдеж поутих. Но вот по крутой улочке спустилась из Варуши женщина, повязанная большим платком; ее длинные юбки из домотканого сукна широко развевались, из-под них точно две серых крысы высовывались и прятались обутые в тряпочные туфли ноги. Мальчишки, полукругом обступившие хаджи Николи, в страхе разбежались, кто куда. Хаджи Николи, не прерывая песни, дал женщине подойти, вынул из-за пояса плоскую флягу и спокойно протянул ей. Женщина шмыгнула носом, сунула флягу под фартук и проворно, как ласка, юркнула в узкую улочку…
Заявился в корчму весовщик Кушай-Детка со своей компанией, а через полчаса пришли и музыканты — кларнет, труба и барабан. В ожидании дальнейших распоряжений они угощались, стоя у дверей корчмы.
Началась субботняя гульба, кто-то запел «Хаджи Минчо», грянул барабан, подхватил кларнет, с веселым задором выводила коленца труба, площадь заходила ходуном, забыв о нежной и печальной песне хаджи Николи. Спустя несколько минут из корчмы вынесли и поставили перед дверью ведро вина, вслед за ним показался весовщик — он, точно икону, нес портрет Стамболова.[20] Музыканты мгновенно оборвали свою песню и застыли наготове. Весовщик поднял портрет над головой и поцеловал — его выпученные, омытые пьяными слезами глаза остекленели, и он хриплым голосом выкрикнул: «Эх, Стамболов, молодец-удалец, вся Болгария по тебе слезы льет!» — и погрузил портрет в ведро. Тотчас грянул Стамболовский марш,[21] мальчишки подожгли смоченные в керосине тряпки, завопили, запрыгали, из корчмы отозвались молодецкие выкрики.
Посетители «Среднего образования» просто лопались от зависти. Там собирался народ посмирнее, не одобрявший гуляк-завсегдатаев «Безима-отца». Кто-то предложил попросить в публичном доме шарманку. Собрали меж собой деньги, послали мальчишку-прислужника, и горбун слуга из «Двух голубков» приволок ее на спине в корчму. Мальчишка еще на улице начал крутить ручку, и шарманка рассыпала звуки венского вальса, тонувшие в громыханье марша. Вместе с шарманкой прибыло известие о том, что докторская помощница, прозванная Тырновской царицей, поступила в публичный дом… «Среднее образование» ахнуло, все разом оживились, и новость тут же перекочевала в соседнюю корчму.
— Быть того не может! Брехня! — произнес кто-то, а Кушай-Детка заорал:
— А еще честную из себя строила, мать ее за ногу! Ну, теперь я ей покажу! Пошли все, скопом… с музыкой!
И вся компания отправилась ухмыляясь, но торжественно, как на свадьбу, не скрывая, куда идет. Пусть женушки проведают да поплачут, да утешают друг дружку — мол, все равно мужья к ним вернутся. Барабанщик шагал впереди, выбивая «Встань, отвори мне, зазнобушка», и процессия с громким топотом спустилась по вымощенной булыжником крутой улочке к мясным рядам.
Смеркалось, но в небе еще был разлит свет. Новость не успела разнестись по городу — торговцы мясом еще провожали последних покупателей, только-только зажглись сальные свечи и керосиновые коптилки. Улица возле отеля «Царь Борис» была спокойна, но когда показался оркестр, из окон стали высовываться постояльцы, из ресторана вышло несколько господ, из соседних домов тоже выглядывали люди. Зрелище не удивило их — скандалы были делом привычным, и они с интересом ожидали, что будет дальше. Кто-то рассказал мясникам, что произошло, новость с быстротой молнии облетела улицу, и тотчас стали сбегаться зеваки.
Кушай-Детка велел музыкантам играть на улице, а сам вошел в дверь «Двух голубков» и поднялся по лестнице. Встревоженные девицы госпожи Зои стояли на веранде в нижних юбках и с распущенными волосами. Вышибалы-телохранителя по имени Черный Кольо, с чьей помощью госпожа Зоя обуздывала скандалистов и поддерживала в своем заведении порядок, на сей раз не было, и мадам не на шутку струхнула.
— Где тут голубица, а? Дай-ка гляну в ее честные глазки. Зови ее сюда! — сказал весовщик, входя в залу, где уже зажгли лампы.
— Какая голубица? Никакой тут голубицы нету… — Госпожа Зоя загородила собой дверь в коридор, где были расположены комнаты барышень.
— Это ты кому другому расскажи! Прячешь ее, да? Для этого господинчика… Щеголя этого… А я, между прочим, тоже при деньгах, плачу наличными!
Господин в белой, переливчатой жилетке, в шляпе — котелке, с тростью и нафабренными усами, напоминающими по форме лежащую букву «Э», который дотоле восседал на стуле под лампой, небрежно скрестив ноги, при этих словах вскочил, заложил большие пальцы рук в проймы жилетки и, изогнувшись, чуть не ткнулся плечом в весовщика.
— Как ты смеешь, негодяй! Да ты знаешь, кто я? Как ты смеешь?
