семнадцать, что ли, или пятнадцать. Ба-ра-бан-ной дробью какой-то… простучали эти самые сколько-то лет».
«Мамочки, это же Юлька, — Маша почесала напудренный нос наманикюренным острым мизинцем, — вот уж не думала, что здесь может кто-то работать из людей. Тошнотворное место. Всегда терпеть не могла инфекции, госссподи, как вспомню ушные и горловые… Нет, ужасно тут. Гетто какое-то…» — Представления Маши о гетто были весьма расплывчаты. В основном из детской литературы.
Худая и нервная мамаша (женщина-не-врач) в «Адидасе» цвета пламени покашляла специальным кашлем. Кашель говорил: «Ну какого члена! Я тут главная. Йа-а! Опомнились. И. Быстро все занялись мною. А не то опять начну орать. О-о-о-ора-а-а-ать! И успокоить меня будет о-о-оччччень трудно… Йа предупредила!»
— Я вас прекрасно понимаю, — с жаром начала Маша, она носом чуяла намечающиеся истерики клиентов. Вернее, их заботливых матерей, что обычно оказывалось многим хуже, — я прекрасно вас понимаю, — Маша заглянула в блокнотик, — Евгения Борисовна, дорогая. Вы приняли единственно верное решение — позвонить мне. Единственно верное. Для этого я и существую, как ваш доктор и как ваш друг. — Голос Маши изобразил плавное легато. — Но я должна вам подтвердить, Евгения Борисовна, что ваш сын получает стопроцентно адекватное лечение, по протоколу, одобренному педиатрами и инфекционистами Европы и Америки, и вы можете себе позволить немного расслабиться, вам необходимо прежде всего хорошенько отдохнуть, Евгения Борисовна, ведь ребенку будет нужна бодрая, полная сил, энергии и оптимизма мамочка…
Юля не слушала. Машины успокаивающие слова мерно возникали и пропадали где-то неподалеку, гладкими морскими камушками неторопливо и с приятным стуком перекатывались, чуть-чуть касаясь ее своими нагретыми солнцем боками.
«Машка… — думала она, — Машка… Какими же невозможными дурами мы были…»
Один взгляд назад. Зима 1989 года
Комната в общежитии. Никто никогда не говорит «общежитие», это — общага. Общага, знаковое слово— для тех, кто понимает. Белая голова понимает, давно поняла, сидит на аккуратно заправленной кровати — простыня, одеяло, подушка взбита, сверху ворсистый и клетчатый плед, явно не тутошнего происхождения. Разумеется, у белой головы отдельная квартира, отдельная комната, отдельная и арабская кровать, но здесь — Бобка, значит, надо быть здесь.
Напротив — еще одна кровать, кокетливо убранная вязаным одеялом в технике «пэчворк», плодом многомесячного монотонного труда мастериц какой-то семьи, может быть, вот этот колючий кусочек вывязывала старушка в инвалидном кресле и очках с толстыми линзами, а может быть, вот эти кривые фрагменты — дело рук самых маленьких племянниц, гордых от причастности к настоящему искусству женщин.
У окна — письменный стол, одна тумба, три ящика, полированная светлая столешница в меру ободрана, исчеркана кривыми и дугами, местами залита черной тушью. Два расшатанных стула.
На столе — несколько разновеликих гор учебников, тетрадей, просто листы бумаги, местами исписанные, раскрытая косметичка, вытарчивает черный карандаш «Искусство 2 м-4м», используемый для рисования глазок, расческа раз, расческа два, почему-то щетка для обуви, будильник в розово-желтом пластмассовом корпусе, вместо звонка у него петушиный крик, а при нажатии на продолговатую кнопочку он с готовностью скажет: «Двадцать часов пять минут».
На гвоздях, косо набитых в стену, висят юбки — две штуки, блузы — две штуки, теплые шерстяные брюки в рубчик, отдельно белые халаты, пальто и дубленка, внизу аккуратно сложены туфли в родных картонных коробках и сапоги — без.
На окне опять стопки книг, больших форматов, анатомический атлас, граненый стакан с кефиром или чем-то таким, похожим на бариевую взвесь в рентгенкабинете, алюминиевая ложка, вилка с перекрученной ручкой, полхлеба в полиэтиленовом пакете, неожиданная изящная китайская пепельница с разноцветной эмалью, что-то неопределенное бугрится в матерчатой цветастой сумке за окном — все. Весь быт здесь.
На стене афиша, конкурс молодых скрипачей в Риге трехлетней давности, участвовала средне-русая, заняла второе место, она талантливая во всем, и даже ненавистные кости черепа запоминает столбцами с первого раза, от чего сама немного пугается, шумно захлопывая учебник.
Хозяек нету дома, средне-русая голова подрабатывает медсестрой в травмпункте и сегодня дежурит, черная голова отправилась в душ и вот уже приходит, замотанная полотенцем, розовая и довольная.
— Ну что ты, что как долго! — обижается белая. — Я уже затрахалась здесь одна. Дядя Федор приходил, передал тебе лекции по химии и шоколадку… И Таньке шоколадку. Таньке — две.
— О! — Черная голова даже радостно подпрыгивает на месте. — Хочу шоколадку, хочу шоколадку!
— Да подожди ты, — белая морщит чистый лоб, — все бы тебе жрать, у меня к тебе, типа, дело на миллион долларов. Только не ори сразу, послушай. Обещаешь не орать?
— Вместо тебя на лабах по химии, что ли, отработать? Не-е-а! Даже не проси. Прошлый раз я так перетряслась, что от страха даже соображать перестала. Атомную массу кальция забыла.
— Отвали со своей химией, пожалуйста, — тоненько просит белая. — При чем здесь идиотская химия, какая, в звезду, атомная масса, какой кальций, придумала еще какой-то кальций, а я ведь люблю Бобку, я умираю.
Черная молча залезает с ногами на кровать, черная — хорошая подруга и всегда готова выслушать, поддержать, посоветовать, если находит, что.
— Я люблю его, я умираю, — с нажимом повторяет белая, — надо что-то делать именно сейчас, надо, типа, сломать ситуацию, в которой я для него просто друг, товарищ и брат…
— Homo homini lupus est[6],— тихо подсказывает черная, смотрит в сторону.
— Задолбала со своими шуточками. Я вот думала сегодня… думала… и у меня есть план.
— Думали мы думали и наконец придумали, — еще тише говорит черная, — строили мы строили и наконец — построили…
— Тебе неинтересно? — заботливо интересуется белая и с подчеркнуто независимым видом встает и снимает с гвоздя коричневую дубленку. Она с удовольствием дала бы черной пинка. Черная со смехом дубленку выхватывает, скатывает в объемный валик:
— Ну все, все, прости, пожалуйста… Давай свой план.
Белая оживляется, плюхается на стул, стулова гнутая спинка впереди, ноги на ширине плеч, и начинает рассказывать, выразительно жестикулируя, золотой браслет на левой руке красиво блестит, мамин подарок на семнадцатилетие, на браслете тяжеленький брелок: две рыбки, зодиакальный знак.
Черная послушно слушает. Не перебивает. Правильное классическое воспитание.
— И ты должна мне помочь, — заканчивает белая угрожающе, — если ты мне друг, конечно. Товарищ и брат.
— Ну ты даешь! — пораженно протягивает черная, округлив глаза. — Это же не план, это… Армагеддон какой-то! Ты сегодня чем питалась? Цианистым калием? Сумасшедшая ты на всю голову! В дурдоме тебя с фонарями ищут. Прогулы давно ставят… Бобка ведь не идиот.
— При чем здесь идиот не идиот? Сама ты сумасшедшая на всю голову. Мне просто надо, чтобы он на меня по-другому посмотрел! И сказал!
— Да, после такого он точно на тебя посмотрит по-другому. Как на девочку-дурочку. А уж скажет-то
