У каждого в шкафу

соединением — предположительно бытовым растворителем, доброжелательно добавленным в бутыль дорогого виски «Джек Даниэль», каковым виски дядя Федор и угощался в одиночестве на склоне сегодняшнего дня. В сознание не приходил, нет. «Противнее всего, — добавила взволнованная Юля, — что Боб подозревает, что это кто-то из нас манипулировал с бытовым растворителем, строя планы, разумеется, на Бобку. „Джек Даниэль“ болтался у него на тумбочке, радовал глаз, зеленея, и отдан был несчастному дяде Федору только сегодня после обеда. Около этой тумбочки кто только не побывал, и не по одному разу — и мы с тобой, и… — Юля помолчала, — и мужья наши. Мой, кстати, — почти бывший».

Маша медленно нажала отбой. «Началось в колхозе утро… — довольно литературно подумала она, а потом чуть менее литературно: — Здравствуй, жопа, новый год! — и еще менее литературно: — Офигеть!»

Встала отнести Петрову зеленого чаю — прекрасного антиоксиданта, как недавно ей напомнила старинная подруга и тоже подозреваемая в покушении на убийство.

Один взгляд назад. Осень 1990 год

— Не нравится мне, что Боб офигительно много пьет. — Белая голова курит на подоконнике, отмахивая дым от лица ладошкой, красно-белая понтовая пачка, добро пожаловать в страну Мальборо, стащила у матери из кармана, она не заметит. — Прикинь, порет вообще без продыху! Хоть бы на день тормознулся! Как с первого, блин, сентября загудел, так и того… гудит… Идет-гудет зеленый шум…

— А кто не пьет? — резонно отвечает черная голова, молниеносно начищая картошку в перспективе пожарить.

В общаге пьют все. Пьют уместный медицинский спирт, пахнущий воровством, разведенный и как таковой, пьют разливное пиво, проносимое в обшарпанных пятилитровых канистрах, пьют забористый ерш из спирта и пива в различных концентрациях. Алкогольные реки, классически начинаясь с голубого ручейка, ширятся, набирают величавую силу и мощь, преграждаются плотинами, бурлят на крутых порогах, образовывают тихие заводи с жирными неповоротливыми карпами, и — снова срываются в бездну грохочущими водопадами.

— Да дело в том, что мне кажется, Бобу вообще не в кайф бухать. — Белая голова спрыгнула с подоконника и расхаживает по комнате, 9 метров, как и было сказано. — Он как будто программу какую-то заложил, саморазрушающую. Как будто он себе назло пьет. Я же вижу, что происходит. Пыталась с Таней поговорить. Но она вообще… Смотрит на меня, как кукла, и только моргает. А то и не моргает… У меня план есть. Слышишь?

— Обожемой! — смеется черная голова. — План! Барбаросса! Я представляю себе. Что на этот раз? Будешь имитировать повешение? Или поражение электрическим током? Знаешь, есть еще один прекрасный способ, никого не подвел, даже Анну Каренину… Идешь, значит, такая на вокза-а-ал…

— Так мне ответить могла и идиотка, — обижается белая голова, — я даже перестала хотеть тебе что-то рассказывать… Нет, слава богу, снова захотела… Рассказываю. План. Я доведу его до сексуального помешательства! На первый уровень здесь встает секс, понимаешь?

— Встает секс на первый уровень — великолепная предпосылка для чего угодно, — соглашается весело черная голова. — Пошли на кухню, мадам Гитлер, сковородку возьми только… нет, не эту, во-о-о-он ту… ага, ага…

На общагинском этаже две кухни, Левая и Правая. Отличаются они друг от друга только качественным составом кулинаров — по географическому принципу расположения комнат. Черная голова всегда посещает Левую, идет туда и сейчас.

В руке нож, миска с начищенной картошкой и подсолнечное масло в банке. Масло привезла бабушка близнецов из Кишинева, какое-то чуть ли не самодельное.

Белая голова ловко взбирается на подоконник, всем местам для сидения она предпочитает именно подоконники, если таковые имеются, конечно. С неохотой замолкает — у одной из загаженных газовых плит грузно топчется однокурсница Капустина, что-то помешивая в эмалированной желтой кастрюле.

Черная наливает масла на раскаленную чугунную сковороду (диаграмма состояния железо-углерод), закладывает картошку, масло скворчит, черная закрывает глаза, и сразу же, как будто бы с обратной стороны век у нее записан фильм, начинает смотреть.

Лето в городе. Не поехала домой. Работала в приемной комиссии, заполняла формы, собирала документы, раздавала пропуска. Ответственная, внимательная, знала, что ее ценят как хорошего исполнителя, часто наблюдала поставленный ровно на середину своего склоненного к бумагам чистого лба взгляд председателя комиссии, доцента с кафедры микробиологии, доктора Бережного. Вопреки академическим канонам, он одевался по-богемному небрежно: мягкие джемпера, цветные пиджаки, даже яркие футболки с принтами, даже обтягивающие джинсы «Ливайс» под кожаным ремнем с тускло-серебряной одноименной пряжкой. Каждый день рядом ошивался верный поклонник-однокурсник,— девочка моя, скушай ягодку? клубничку? — привозил с родительской дачи. Один раз объявился умник Петров — оформлял студенческую путевку в Польшу, в город-герой Варшаву, надо же когда-то и отдыхать, правда? Осмотрел ее в тонком темно-звездчатом сарафане личного неумелого производства. Взял за руку. Был вечер. Документы сложены в сейф. Личные дела прошиты и пронумерованы. «Не вся еще рожь свезена, но сжата. Полегче им стало…» — написал когда-то Некрасов довольно точно.

Повел за собой. На лестницу. Это уже не про Некрасова. По вечернему времени «место для курения» пустовало. Не говорил ничего. Прикинув разницу в росте, небольшую, поставил ее на ступеньку выше. Придерживая левой рукой за ситцевую тонкую спину, правой сдвинул трусы, провел пальцем — ого, какая ты мокренькая, не ожидал, ценю — расстегнул молнию у своих штанов-бананов с понашитыми сверху донизу карманами-книгами, такая мода. Она посмотрела вниз. Почему я не могу видеть изнутри? Хочу увидеть его присутствие в себе целиком. Хочу такой специальный взгляд. Все закончилось быстро, штаны-бананы надежно застегнуты, полоска простецких хлопчатобумажных трусов возвращена на базу, умник Петров, позволяя себе последнюю вольность, провел ладонью по ее груди — вот тебе на, да ты и еще готова? к труду и обороне? удивила ты меня, мать, ладно, беги, пока-пока, счастливо тебе. Бежать получалось не особенно, получалось сесть на ту самую ступеньку и посидеть.

«Что-то случилось? — Удивленный низкий голос председателя комиссии доктора Бережного. — Что с вами? Вам нехорошо?» Опустился рядом, присев на корточки, девочка явно не в порядке, страшная духота, надо ее на воздух, на воздух: «Пойдемте, я провожу, вы устали, длинный жаркий день, я помогу, вставайте…»

Она немного пошатнулась, но крепкая рука поддержала за плечи, голые плечи, потому что сарафан не предполагает рукавов, такой уж это наряд. «Какого черта я делаю? » — подумал доктор Бережной, а может, и не подумал, просто гладил плечо подрагивающей от возбуждения рукой, плечо отзывалось волною мурашек, и другое плечо тоже отзывалось, а бюстгальтер под темно-звездчатым сарафаном абсолютно отсутствовал, и в мятущуюся грудь доктора Бережного уже упирались набухшие твердые соски. Ее губы были накусаны и расквашены, ее рот призывно полуоткрыт, она жадно облизывала свой палец, она не открывала глаза, она с негромким стоном тихо съезжала по доктору Бережному вниз, как физкультурница по канату, вниз, вниз, и еще вниз, на колени, она совершенно не имела сил стоять. Тут уж доктор Бережной гарантированно ничего не думал, а со стоном предвкушения схватил ее черную голову двумя руками и притянул к себе. Джинсы «Ливайс», равно как и кожаный ремень, он уже заботливо расстегнул…

— Бля-а-а-а-адь!!! — орет с подоконника белая голова, прерывая кинопросмотр. — Ты заснула, что