розовыми и вполне опрятными трусиками (я всегда любил полюбоваться девственной припухлостью, прежде чем столкнуться с волосатой реальностью). Но она все еще выглядела довольно симпатичной, стоя передо мной, вызывающе расставив ноги, пальцы уже шевелились под тенниской в нескольких дюймах над неутешительно реденькой челкой, блестящей от хны. Теперь о грудях. Боюсь, они не вызвали во мне той мягкой экзистенциальной боли, которая настигает вас, когда вы медленно расстегиваете рубашку, когда внезапно развязывается кушак халата, когда пышущий жаром бюстгальтер со вздохом обдает вас своими испарениями, того чувства остекленелого отчаяния, что мир не доживет до мига, когда вы сможете коснуться обнаженной кожи. Джун поступила иначе: взявшись обеими руками за низ тенниски и мгновенно скрестив их, как при игре в «корзиночку», она потянула материю вверх, так что груди буквально выпрыгнули у нее между локтями и шеей, спрятав лицо и с причудливой резкостью явив две огромные колышущиеся возвышенности, которые доверчиво плюхнулись обратно на грудную клетку. (Не будем забывать, что она была пьяна.) Однако как только она стащила с себя эту чертову штуку и принялась выбираться из рукавов, она закрыла глаза и рассмеялась и на какое-то мгновение показалась трогательной, хорошенькой и способной на многое.
С той пренебрежительной грубостью, которую обожают все девушки, я одним рывком опрокинул ее на кровать. Ты, конечно, знаешь, что это значит, когда кто-то отчаянно хочет тебя. Ненасытные поцелуи, осыпающие тело, заломленные руки, блуждающие по всем потаенным уголкам, содрогания, прерывистые вздохи умоляющего желания? Но не всегда. Я лежал на спине, заложив руки за голову, ожидая, пока не схлынет первая волна ее неистовства, чтобы решительно овладеть ситуацией. Затем я перевернул ее на спину, распластав на постели, и, сжав ее бедрами, заложил
Так прошло с четверть часа, после чего, продемонстрировав очередной образец мастерского атлетизма, я развернулся на 180 градусов, зарывшись лицом между ее согнутых ног (естественно, я успел предварительно разведать почву, используя в качестве щупа палец и тайком обнюхивая его, — он был теплым, влажным и сладким), покамест она продолжала орошать мою оконечность слюной и слезами. Только не думай, что это продолжалось черт знает как долго: через несколько мгновений грязной работы — в меру скрашенных прыткой возней ее язычка — я проделал еще один ловкий разворот, поджав ноги к груди, наподобие гимнаста, перевернув девушку так, что в мгновение ока она оказалась уже на животике с высоко поднятыми бедрами — я же во всей своей мощи упруго возвышался за ней. Она тоже напряглась. Тоже — но слишком поздно.
После чрезвычайно учтивой, хотя несколько занудной входной фазы я безжалостно пидарасил ее добрых двадцать пять минут, крепко держа за волосы и пресекая все не лишенные кокетства попытки вывернуться. Эх, корни-корешки. В общем, простыня выглядела как фартук мясника, когда я перевернул девушку на спину, жарко навалился и выжал из себя все до последней капли под ее завывания.
Было уже два часа ночи, когда мне наконец удалось вытолкать все еще всхлипывающую сучку из дома. Пройдя обратно через пустую комнату Теренса, я в изнеможении принялся менять белье.
Честно вам скажу, даже я на следующее утро немного оробел.
Лежа в своей разворошенной постели, пробудившись от заслуженно глубокого сна после ратных подвигов, я приоткрыл один глаз и увидел дрожащего Теренса, с фарисейским видом не знающего сомнений убийцы стоявшего в изножье моей кровати. Бог ты мой, подумал я, а я и не слышал, как он тут расхаживает. Поскольку все «моральные» козыри были у него на руках — в этих маленьких толстых ручках с обгрызенными ногтями, так что пальцы напоминали растоптанные сигаретные окурки, — я милостиво решил предоставить ему возможность закатить мне сцену.
— Урсула в больнице. Святого Марка.
— Ну и?…
— Сейчас она в порядке, более или менее.
— Хорошо. Глупая девчонка.
— Она вскрыла себе вены. Боже мой… Она хочет, чтобы ты ее навестил.
— Где?
— В больнице.
— Она же знает, что я терпеть не могу больниц. У меня от них депрессия, — мягко сказал я, разглядывая свои кольца.
— Боже, ты хоть понимаешь, что произошло вчера ночью?
Я ничего не ответил.
— Я говорю — ты хоть понимаешь, что произошло вчера ночью?
— Слушай, я был ужасно болен несколько недель. И я не могу…
Теренс, пошатываясь, повернулся ко мне спиной, одной рукой ухватившись за край стола. Боже, подумал я, сейчас заревет.
— Когда… в котором часу она ушла?
— Кто? Джун? Ну, около…
— Ее зовут Джоан, а не Джун — ты ее трахнул и даже не помнишь, ебаны в рот, ее имени.
— Ну, Джоан, — пробормотал я.
— …Так в котором часу?
— В два, в половину третьего, — твердо ответил я, решив разрядить обстановку.
— …И как это было?
— Довольно забавно, — мужественно отвечал я. — Надо тебе ее как-нибудь самому попробовать.
— Ну, бля, спасибо на добром слове, — загадочно ответствовал Теренс и стал с грохотом спускаться по лестнице.
Прошло две недели. Исцелил ли его тоску и отчаяние мягкий массаж времени? Ничуть. Думаю, что, напротив, он копит злобу день ото дня. Хм. Боюсь, я просто не представляю, какой (очевидно) тяжелый эмоциональный груз он возложил на красивые, но хрупкие плечи Джоан. От меня же, как от человека, привыкшего одним движением своих мускулистых рук овладевать любой приглянувшейся девчонкой, требуется определенное усилие, чтобы копаться в подспудных сплетениях чужих нужд и желаний. Кроме того, я был ужасно болен. (Теперь же чувствую себя превосходно; эта небольшая зарядка была именно тем, что мне требовалось.)
Естественно, я переживаю из-за Урсулы. Естественно, крайне неудачно, что затмение нашло на нее так некстати. Но, в конце концов, я все равно ничем не смог бы помочь, и, между нами говоря, мне удалось узнать, что Урсула предпочла, чтобы я развлекался. (У нас уже состоялось свидание,) и мы целый вечер от души веселились. Между прочим, она говорит, что Теренс был в стельку пьян и в больнице успел всех замучить. Сестры только таращили глаза.) Ходят упрямые слухи, что Урсула скоро переедет и будет жить вместе со мной и Теренсом в моей квартире. Я даже предложил ей свою гардеробную — вполне пригодный для жилья уголок между комнатой Теренса и ванной. Сейчас я ею почти не пользуюсь. Конечно, у девочки депрессия. Конечно, она чувствует себя сбитой с толку. Восемнадцать, девятнадцать — сущий ад. В эту пору мы стремимся не к успеху, а к тому, чтобы быть молодыми, молодыми.
Она скоро поправится. Мы, Райдинги, семья высокого полета, и немало царственных капризов и благородных причуд разыгрывалось в больших снисходительно терпеливых комнатах, на лужайках и аллеях Риверз-корт в Кембриджшире. Дед моего отца, Ковентри Райдинг, начиная с двадцати одного года решительно отказался ходить сам, невзирая на то что физически он был таким же крепким, как весь наш род; мой двоюродный дедушка, Айван, пиликал на скрипке и держал превредную белую мышь. Урсула скоро поправится здесь — рядом со своим высоким преуспевающим братом, в его привлекательной квартире. И если она похожа на меня, а мне думается, что это так, пример Теренса Сервиса послужит ей плачевным —
