Она вдруг вся обомлела. Глаза ее как будто сделались еще больше и глядели на меня растерянно и глупо.
— Как же звать вас? — наконец проговорила она.
— Зовите меня… ну, зовите Петром, что ли, но не Петрушей, слышите?
Я опять взглянул на нее, и мне стало жаль эту женщину. Чем она виновата? Я упрекнул себя. Зачем я тогда, после памятного вечера, не сказал, что я ее не люблю, что она не может быть моей женой, что наши дороги разные? Разве сказать ей теперь?
Будет сцена, ужасная сцена. А я сцен не люблю. Она станет плакать, упрекать… Мне придется оправдываться, снова устраивать себе другую жизнь, перебираться с квартиры. Еще бог знает на кого попадешь, а она… она все-таки заботится обо мне, любит меня, и… и… ничего мне не стоит…
«Нет! — решил я, — и для меня, и для нее лучше, как придет время, расстаться тихо… Напишу ей письмо… объясню все. Она добрая, поймет, что она мне не пара».
Такие мысли пробегали в моей голове, и мне стало жаль, что я ни с того ни с сего вдруг оскорбил Софью Петровну.
— Соня! — проговорил я нежно, — прости меня.
Она изумленно взглянула на меня, поспешно утирая обильно льющиеся слезы.
— Прости меня, — продолжал я, протянув ей руку. — Я болен… Я нравственно болен. Ты понимаешь, что значит быть нравственно больным? — прибавил я.
Она не понимала, что хотел я сказать, и как-то жалобно взглянула на меня.
— Называй меня, Соня, как хочешь, и… и прости меня.
Не успел я окончить, как уж Софья Петровна обливала горячими слезами мою руку и говорила, что я добрый, хороший, милый. Словом, перебирала весь лексикон нежных названий.
— И разве я могу на тебя сердиться, дорогой мой? Разве я могу? Ведь ты любишь же меня хоть немножко, ну, хоть вот такую капельку. Любишь?
— Конечно…
— Вот если бы ты обманывал меня, если бы ты, не любя, говорил, что любишь, вот тогда… тогда…
Она приискивала выражение. Ее обыкновенно добрые глаза сверкнули зловещим огоньком.
— Тогда… тогда… тогда… уже я не знаю, что бы я сделала тогда. Однако я болтаю, а ты, быть может, хочешь отдохнуть. Да что же это доктор не идет? Как твое плечо?
— Болит.
— Господи! Как распухло! — заговорила она, снова принимаясь осторожно натирать плечо мазью. — Мерзкая тварь! Подлая тварь! — повторяла она с сердцем. — Из-за нее ты мог бы лишиться жизни.
Наконец в одиннадцатом часу пришел молодой военный доктор. Он осмотрел мое плечо, несколько раз надавливал его и все спрашивал: не больно ли?
— Больно, доктор.
— А теперь? — снова спрашивал он, надавливая в другом месте.
— Очень больно.
— Гм! Ну, а тут? — опять давил он самым бесцеремонным образом в третьем месте.
— Ой, очень больно.
— Так, так. Везде больно! — произнес он и устремил через очки сосредоточенный взгляд на плечо.
Несмотря на боль, я не мог не улыбнуться, глядя на серьезное лицо доктора. В нем была какая-то комическая черточка, смесь добродушия с большим апломбом, невольно вызывавшая улыбку.
— Вы как? — заговорил он, оглядывая беглым взглядом мою комнату.
— То есть как насчет средств? — переспросил я, понимая, что он хочет сказать.
— Ну, да. Можете лечиться дома?
— Разумеется, господин доктор, — подсказала Софья Петровна.
Доктор обратил на нее сосредоточенный взгляд, так что Софья Петровна сконфузилась, но он, по- видимому, не обращал на нее никакого внимания, хотя и смотрел пристально; через минуту он отвел глаза и так же пристально стал смотреть на графин с водой. Наконец он проговорил:
— Вам надо недели две просидеть дома и надо, чтобы фельдшер ходил вам делать перевязку. У вас, видите ли, маленький вывих.
— А через две недели можно выходить?
— Надеюсь. А то, — вдруг прибавил он, — если дома неудобно, хотите в больницу? Я устрою вас. Вы студент?
— Гимназист.
— Нет, нет, зачем же в больницу? Лучше здесь, я сама буду ухаживать! — быстро проговорила Софья Петровна и сконфузилась.
— Ладно, я буду навещать. Завтра приеду, а теперь сделаем перевязку, потерпите немножко. Да мази этой не нужно, — сказал он, отодвигая баночку с мазью, — это, верно, вы? — взглянул он на Софью Петровну.
— Я, доктор.
— Бросьте ее за окно лучше, а впрочем…
Он не окончил и снова стал теребить мне плечо. Я терпел, но было очень больно. Доктор дернул сильней. Что-то хрустнуло.
— Больно, доктор.
— И отлично! — проговорил он, не обращая внимания. — Бинтов… есть бинты?
Софья Петровна уже держала бинты наготове. Он сделал перевязку, обещал прислать фельдшера и ушел.
Софья Петровна сказала мне, что он отказался взять за визит, и расхваливала доктора. Я находил, что он поступил глупо. Отчего не брать, когда предлагают?
На следующий день я написал письма к генералу и старухе, что заболел и в течение двух недель быть не могу.
В тот же вечер от Остроумова пришел писарь и принес мне целый портфель бумаг и, между прочим, коротенькую записочку от генерала, в которой он, соболезнуя о моем нездоровье, уведомлял, что посылает мне «для развлечения» несколько работы; на одну из них он просил обратить особенное внимание и писал, что если она будет удачна, то я буду вознагражден особенно; кроме того, для «подъема духа» он прислал несколько брошюр своего сочинения.
Я поблагодарил Николая Николаевича за брошюры и обещал сделать работу. Работы было-таки порядочно. Видно было, что Остроумов очень заботился о моем здоровье.
Софья Петровна со свойственной ей горячностью предлагала послать всю эту работу обратно и написать Остроумову, что он свинья.
— Ты, голубчик, не стесняйся отказаться от работы. Что с ними связываться? У меня есть деньги… — конфузясь, проговорила она. — Нам считаться нечего.
Я, разумеется, отказался и охладил ее горячность. Генерал был мне нужен.
Я просидел две недели дома и задыхался от попечений Софьи Петровны. В течение этого времени я сделал все, о чем просил Остроумов, и когда наконец доктор объявил, что я могу «опять попасть под дышло», я радостно вышел на улицу. Болеть бедному человеку не приходится.
Был прекрасный весенний день. Солнце ярко сияло, оживляя бойкие улицы. Я шел к Николаю Николаевичу с намерением напомнить ему об обещании. Скоро лето, и, вероятно, он куда-нибудь уедет на дачу, и мне придется остаться на бобах и тронуть мои сбережения. Я недавно еще послал кое-что матери (я писал ей аккуратно каждую неделю), и хотя у меня и было рублей четыреста, но я очень боялся трогать мой запасный фонд без особенной нужды.
Генерал, по обыкновению, был «занят», но весело приветствовал меня и крепко пожал руку. Взгляд его стал необыкновенно ласков, когда я подал большую записку о проведении железной дороги по среднеазиатской степи. Из его набросков я сочинил целую поэму с статистическими данными, с общими взглядами и с приблизительным итогом прибылей…
