Я уже привык к подобным работам, а потому мне не было никакого труда сочинить такую записку и нагромоздить в ней разных сведений, которые я выискивал из материалов, доставленных мне Остроумовым.
Николай Николаевич стал просматривать записку и пришел в восхищение.
— Отлично, отлично! Вы, Петр Антонович, стали писать молодцом!.. Вот что значит поучиться у меня!.. Не правда ли?
И эта скотина так самодовольно посмотрела на меня, что я только и мог сказать:
— Совершенно верно.
— Херувим мой… Дружок… Где вы? — крикнул генерал.
Из других комнат прибежали генеральша и племянница.
— Посмотрите, милые мои, посмотрите!.. — воскликнул Николай Николаевич, показывая торжественно на меня. — Вот достойный ученик мой! Он написал превосходную записку!
И он торжественно облобызал меня, а «херувим» и «дружочек» в свою очередь пожимали мне руки. Спектакль вышел очень интересный.
Когда мы остались опять вдвоем с Николаем Николаевичем («херувим» и «дружочек» после приветствий ушли поправлять вечные корректуры), я приступил к объяснению и сказал, что рассчитываю на его обещание помочь мне устроиться.
— Я думал о вас, много думал, Петр Антонович. И только на днях говорил с Рязановым о вас. Подождите недельку-другую, и мы обладим ваше дело. Только, смотрите, не забывайте своего учителя. Я к вам еще буду обращаться за помощью. Мы с вами дел наделаем.
Я поблагодарил, больше не настаивал и принялся за работу. Через неделю, когда я пришел к Николаю Николаевичу, он поразил меня своим необыкновенно торжественным видом.
— Ну, батюшка, — встретил он меня, — я вам всегда говорил, что поговорка русская верна: за богом молитва, а за царем служба не пропадет. Вы потрудились, и я считаю долгом вознаградить вас.
И с этими словами он мне вручил двести рублей.
Я поблагодарил Николая Николаевича.
— А насчет службы потерпите. Что вы думаете делать летом?
— Я совершенно свободен.
— Мы едем сперва в деревню, а потом в Крым… Это время я отдыхаю… Вас надо на лето пристроить… Я поговорю с Рязановым… Кстати, на лето им нужен учитель… Вы можете заниматься с мальчиком?
— Могу.
— И отлично. А с Рязановым вы сойдетесь, и он вас поближе узнает… Рязанов на виду, и быть около него вам не мешает…
— Я очень бы желал!..
— И я желаю… Вы человек способный, и вам надо выйти в люди… Нынче порядочные молодые люди так редки!
Мы расстались большими приятелями… Я, признаться, недоумевал, как это Николай Николаевич выдал мне относительно большой куш, и через год уже узнал, что за мою записку Николай Николаевич получил от лиц, желавших хлопотать о среднеазиатской дороге, пять тысяч рублей… Щедрость его, таким образом, стала мне понятна…
Когда я узнал об этом, то, разумеется, стал писать записки без посредства комиссионеров… Но об этом в свое время…
Признаюсь, у меня крепко билось сердце, когда я в урочный свой час поднимался по лестнице в квартиру старухи в первый раз после двухнедельного отсутствия.
Как меня встретит Екатерина Александровна?.. Сердится ли она или поняла, что имеет дело с человеком, который не позволит себе наступить на ногу?.. А быть может, она раскаялась и горячо сожалеет о своем поступке…
Я прошел в залу, пока старик лакей докладывал о моем прибытии. Через минуту меня позвали в будуар.
Я вошел и поклонился. Старуха, по обыкновению, кивнула головой. Она показалась мне в тот день совсем больной… Марья Васильевна то и дело подносила ей флакон с солью.
— Поправился? — тихо проговорила старуха, когда я сел на свое место.
— Поправился…
— В больнице лежали?..
— Дома…
— Читайте, да только, пожалуйста, потише… Что там у вас есть?..
— «Русская старина»… «Вестник Европы»… Письма архимандрита Фотия… Проповеди Филарета… «Фрегат „Паллада“»…
— Довольно, довольно… Читайте-ка Филарета…
Я начал читать проповеди…
— Ах, как вы сегодня читаете!.. Ничего не слышно…
Я стал читать громче.
— Да нельзя так, молодой человек (с некоторых пор она перестала называть меня мосьё Пьером), или вы смеетесь над больной старухой?.. Вы слишком громко читаете…
Я понизил голос…
— Оставьте пока Филарета в покое… — опять закапризничала старуха. — Давайте что-нибудь полегче…
Я развернул наудачу «Вестник Европы». Смотрю: рассказ Золя.
— Угодно вам прослушать новый рассказ Золя?..
Она мотнула головой, и я начал…
Рассказ был несколько скабрезен, но старушка внимательно слушала… Я читал так с четверть часа. Тем временем Марья Васильевна, по обыкновению, ушла из комнаты… Прошло еще с полчаса… Я взглянул на старуху… Она моргала глазами… Я стал читать тише… Вижу, она дремлет… В комнате тишина. Свет от свечей чуть-чуть освещал дряхлое, старческое лицо… Я опять взглянул… глаз было не видно, а рот полураскрыт… Нижняя губа совсем отвисла… Безобразное лицо! Я опустил глаза на книгу.
Я замолчал и взглянул опять на старуху… Она не шевелилась. В комнате было совсем тихо и полутемно… Мне стало вдруг страшно… Я снова начал читать, сперва тихо, потом громче и громче; взглянул опять на старуху, она все-таки не шевелилась…
«Уж не умерла ли она? — подумал я, продолжая чтение… — Ведь вот лежит теперь, быть может, мертвая, а ты все читай… читай до девяти часов… Хоть бы кто-нибудь пришел сюда…»
Прошло еще с четверть часа… Никто не приходил, а она все не открывала глаз…
Мне сделалось жутко… Я опять перестал читать и тихонько вышел в гостиную. Там никого не было. Я прислушался, не раздастся ли где голоса… Везде тишина… Марья Васильевна, очевидно, ушла в дальние комнаты… Я снова вернулся в будуар, взглянул в лицо старухи, и показалось мне, будто она в самом деле мертвая…
Я струсил. Не мертвой струсил, а в голову мне закралась страшная мысль: я оставался один в комнате, при старухе могли быть деньги.
От этой мысли у меня пробежали по телу мурашки, и я решился идти в соседнюю комнату, откуда часто выходила внучка. Я сперва постучал — ответа не было. Тогда я осторожно открыл двери и очутился в небольшой проходной комнате, откуда дверь вела в другую.
Я тихо отворил двери и остановился у порога.
В ярко освещенной большой комнате, по стенам которой висели картины, а по углам стояли бюсты, невдалеке от рояля, за мольбертом сидела Екатерина Александровна и серьезно разглядывала какую-то картину. Свет падал на девушку сбоку. Я видел ее вполоборота. Она до того увлечена была созерцанием картины, что не шелохнулась при легком скрипе дверей и продолжала разглядывать картину, подправляя ее кое-где мазком.
Она была в черном шерстяном платье, обливавшем ее стройный стан. Черные волосы падали на
