это, все зеленело и вместе с молочно-голубым небом напоминало Англию. Он совсем не ощущал себя на Юге, хотя находился примерно на широте Туниса. Одинокая цикада, треща, как приглушенный телефон, пыталась по возможности исправить это впечатление. Ронни, в приятном оцепенении, следил за автомобилями на шоссе. Они были далеко. Он гадал, насколько это имение простирается в противоположную сторону. Будет ли он когда-нибудь, разбогатев, прославившись и остепенившись с годами, стоять здесь однажды как хозяин этой панорамы, наполнив дом старыми расистами, послав сына рыжего дворецкого встретить в аэропорту гостей, проехавших четыре тысячи миль, чтобы посетить сэра Рональда и леди Апплиард? Эта перспектива казалась совершенно невероятной, принимая во внимание…
Он посмотрел на часы. Девять минут девятого. Господи, ринулся в дом, ничего не соображая, и сквозь дверь офиса увидал Симон. Она сидела у конторки спиной к нему и просматривала бумаги. Он поспешил к ней.
– Ты меня видела?
– Хелло, Ронни. – Она улыбнулась, тревожно или безразлично, не поймешь. – Конечно, видела.
– Почему не сказала, чтобы я зашел?
– Я сама вошла только что. И я думала, что ты зайдешь, когда будешь готов. Так и вышло.
Он не нашел подходящих слов. Иного от нее нельзя было ожидать, но сказать об этом он не мог, просто глядел на нее. На Симон были белый глухой свитер, зеленые брюки и зеленая, но другого оттенка лента в волосах, явно не очень там нужная. Симон казалась тонкой, чудесной, хрупкой, и, как всегда, столь необычайной, будто ее окрасили совсем иным способом, чем все окружающее.
– Вот, – она взяла с медного подносика стакан и дала ему, – свежий апельсиновый сок.
– Спасибо. – Пришлось признать, что это тоже характерно для нее. – А ты?
– Я пила. – Голос становился более вялым. – Надеюсь, ты хорошо спал?
– Не слишком плохо. А как ты? Я имею в виду, одна или с Мэнсфилдом?
Лента в ее волосах задрожала, когда она отвернулась.
– Симон, ты помнишь, как в храме на том острове я обещал не уходить, а ты – всегда говорить мне правду? Когда дело серьезное. Ну, вот я здесь. А правда сейчас дьявольски важна.
Она сказала что-то приглушенно и невразумительно.
– Убери руку ото рта, я не слышу.
– Не лгать – это не значит, что я должна говорить все.
– Нет, это значит также и говорить все.
– Это не понравится, – сказала Симон, имея в виду его.
– К черту! Давай, Симон. Ты спишь с Мэнсфилдом?
– Мм.
– Так-то лучше. Но я слыхал, он не может. Это верно?
– У него плохо с этим.
– Но вообще может?
– Немного.
– Не МНОГО?
– Только два раза. Он был ужасен.
Стакан Ронни был скользким снаружи из-за сока. Тут он выскользнул из руки, упал, не разбился, но расплескал содержимое по турецкому ковру. Ронни накануне представлял себе все очень ясно, но сейчас это не помогло. Откровения Симон остро ранили и потрясли его. К тому же его ошеломило, что он так переживает. Он пытался внушить себе, что услышанное само по себе неважно.
– Я говорила, что тебе не понравится, – сказала Симон. И прибавила: – Это было ужасно, как никогда.
Она встала и пересекла комнату.
– О, если ужасно, как никогда, значит, все в порядке. Что ты делаешь?
– Звоню… Генри, пришлите в офис кого-нибудь с тряпкой и ведром… пролили что-то. Прямо сейчас.
– Почему ты говоришь с этим акцентом?
– Они лучше понимают. Я так говорила, пока не пошла в школу в Европе.
– Извините, что пролил, но нельзя подождать? У нас мало времени.
– Нет, будет пятно. Это не займет и минуты.
– Ты хочешь выйти за этого засранца?
– Он не такой плохой. Может быть очень забавным. И он не делал мне предложения.
– Не делал. Но сделает. И наверняка ты обнаружишь, что все уже как-то согласовано позавчера, выбраны дата, место, муж и судьба. Понимаешь, на сей раз она, по-моему, не шутит.
– О чем ты говоришь? – Тон стал чуть-чуть резким.
– О маме. Раньше она, конечно, не думала всерьез. Скажем, о старине Парро, который неглуп,
