Обогнули дерево с дуплом. Кукушкин лишь сопит в две ноздри да еле слышно матерится.
Лосев прибавил шагу, свернул к молодым сосенкам. Вчера точно, сто процентов, меж сосен-отроковиц не петляли, вчера налево повернули, к оврагу.
Кукушкин по-прежнему сопит выразительно да матерится шепотом.
Прошли зигзагом сквозь частокол сосенок, вошли в незнакомую березовую рощицу.
Писательских монологов не слыхать вот уже целых десять минут. И сопит вроде Кукушкин уже потише, и в ногу идет, старается.
– Молоток, Лосев! – похвалил Стрельников. – С меня магарыч.
– За то, что я замолчал?!. – В затылок Лосеву брызнула слюна. – Предлагаю дать орден перспективному сатрапу за то, что нащупал фобию в ранимой душе больного человека, который ему в отцы годится! За насилие над несчастной личностью, за шантаж и угрозы, за то, что...
– Аркадий, заткнись, пожалуйста. Продолжишь шуметь – клянусь партбилетом, оставим тебя один на один с волками.
– С вас, граждане начальники, станется. Нетрудно запугать бесправного и беспартийного. Обидеть слабого может каждый, и тысячу раз был прав Достоевский Федор Михалыч, когда говорил, что...
– Аркадий! Заткнись. Я сказал. Пожалуйста.
И Кукушкин заткнулся, похоже, окончательно. Нет, не так: будем надеяться, что окончательно. Или хотя бы ненадолго. Тихая матерщина под нос не считается. Или лучше так: матерщину полушепотом можно считать пробкой, заткнувшей бурный поток громогласных словоизлияний.
«Давно надо было подобрать правильный ключик к человеку, – подумал Лосев, довольный собой и особенно похвалой полковника. – А вообще-то жалко писателя. Кисель в мозгах у бедолаги. Одно слово – „диссидент“. И слово-то какое противное, похожее на название глиста. Фу, гадость!..»
Андрей поморщился, сплюнул.
– Лосев, – окликнул полковник.
– Да? – Андрей оглянулся. Плечистая фигура Стрельникова и понурая Кукушкина на миг утратили четкие очертания.
– Лосев, тебя шатает, как самочувствие?
– Самочувствие?.. – повторил вслед за полковником Лосев, задал сам себе тот же вопрос и вместо ответа шагнул к ближайшему дереву, прислонился к стволу.
Самочувствие стремительно ухудшалось. Андрея передернуло так, будто муравьи заползли за шиворот и дружно вцепились в кожу промеж лопаток. Сердце в груди забилось, застучало, словно сумасшедший дятел. Сделалось зябко, как после опрометчиво долгого купания в летний вечер.
– Товарищ полковник, кажется... – тошнота подступила к горлу, в голове закружилось, Андрей плотнее прижался к дереву. – Черт, сейчас упаду...
Стрельников прыгнул. Правым плечом во время длинного прыжка нечаянно задел Кукушкина, в последний момент правой рукой успел подхватить обмякшего Лосева, поддержать, левым кулаком погрозил разевающему золотозубый рот писателю.
– Посмей вякнуть, Кукушкин! Остатками зубов подавишься!.. Андрей, обопрись на меня. Смелее! Давай рюкзаки помогу снять.
– Я сам, – Лосев тряхнул головой, быстро и глубоко вздохнул, медленно выдохнул. – Спасибо, я сам. Уже отпустило...
Как и тогда, в «Дюнах», вслед за недомоганием (отметим в скобках – гораздо более неприятным, чуть- чуть не до потери сознания) организм напрягся, легкий озноб сменили мелкие судороги в мышцах, исчез туман в голове, прояснилось в глазах.
Лосев отпустил дерево, отстранился от Стрельникова, спешно скинул горбы рюкзаков, слегка дрожащими пальцами сдернул с плеча ремешок зачехленного ружья.
– Кукушкин! Халява закончилась – потащишь рюкзаки. Свой и Лосева. И молча!.. Андрюша, что ты делаешь? Зачем тебе оружие, Андрей? Мы ищем захоронение. Грей мертвый, опомнись, Андрюша!
– Да, я помню. Я чувствую, что он мертвый, – ответил Лосев скороговоркой, срывая чехол с двустволки. – Но мне проще с оружием. С ружьем мне спокойнее. – Чехол упал к ногам Лосева. – Сейчас, секунду... – Андрей взвел курки. – За мной!
С ружьем наперевес, опустив стволы к земле, словно вовсе не оружие в руках, а миноискатель, Лосев побежал трусцой к просвету в березовом однообразии метрах в ста примерно, впереди, чуть справа.
Стрельников трусил рядом, мельтешил ногами и все время крутил головой – то на Лосева взглянет с тревогой, то вперед с прищуром, то с неохотой оглянется на Кукушкина.
Низкорослый, субтильный Кукушкин более всего напоминал в сии судьбоносные минуты даже не подростка – ребенка, который вынужденно присмирел, едва у взрослых появились серьезные, не детского ума, проблемы.
Кукушкин бежал стометровку, сжимая кулачками лямки рюкзаков. Пузатые рюкзаки волочились за ним по земле, Аркадий Ильич, точно пони, ненароком назначенный на должность ломовой лошади, смешно фыркал, заваливался вперед хилой грудью и жадно глотал воздух.
А просвет все ближе и ближе, и вот уже за колоннадой берез отчетливо просматривается поляна.
Метров эдак полста в диаметре поляна. Почти идеально круглая и совершенно ровная. Ветер колышет жидкие, выжженные солнцем травы, а в центре лежит громадный плоский камень, похожий на постамент. Пара-тройка медных всадников, правда, впритирку, вполне поместились бы на покатой глыбине. Но низковат постамент для городских площадей, ему бы лечь у братской могилы, на мемориальном кладбище, вот где ему самое место – даже ребенок смог бы дотянуться до отполированной временем серой плиты и возложить на каменную покатость гвоздики.
В непосредственной близости от открытого пространства поляны березы не только поредели, но и помельчали. Из земли вылезли алчные щупальца корней, тощие стволики изогнулись причудливо. Грунт стал жестче, то и дело под ногами стали попадаться лысины булыжников. Бежать трусцой неудобно, того и гляди споткнешься или ногу собьешь. Андрей сменил бег на широкий шаг.
– Лосев, ты не ошибся? Почва каменистая, где здесь чего зароешь.
– Нет, товарищ полковник, не ошибся. – Вышли на поляну, остановились. Лосев повернулся в профиль к полковнику, указал железом стволов на сухую березку слева на границе жухлых трав и чахлого леса. – Под этим деревом.
Нечаянно задев Андрея локтем, Стрельников потрусил к указанной березке, с каждым мелким шажком приседая все ниже и ниже. Опустился на колени подле засохшего дерева, сбросил с плеч ружья, скинул рюкзак, припал к земле.
– Лосев – ты гений! – С аккуратностью профессионального сапера полковник сгреб к корням желтые листочки, веточки, палочки, прочий лесной сор, зачерпнул горсть мягкой, податливой земли.
– Гений болезненных ощущений, – нашел силы для шутки Лосев. Сил для улыбки уже не хватило.
Андрей небрежно бросил ружье, разрешил коленям согнуться, сел. Разрешил пояснице расслабиться, лег.
Шумно приближался к финишу отстающий Кукушкин, еле слышно возился у сухой березы деловито сосредоточенный Стрельников, а Лосев лежал на спине и глядел в небо.
«Наверное, разные типы антиподов вызывают у меня разные реакции», – думал Андрей, вглядываясь в бесконечную синеву. Его сегодняшние ощущения были отчасти сродни прежним, однако другими. Приступ дурноты тяжелее, чем в «Дюнах». Приступ активности ярче, чем в засаде с Панасюком. И в данную конкретную минуту происходит нечто новое, незнакомое. Как будто весь адреналин разом вытек из вен. Как будто сердце вот-вот остановится, как будто... Нет, не может быть... Померещилось, будто из заболоченных высей за антипатом наблюдают... Нет, страшно не было, но... как-то тяжело, что ли... Нужных слов, чтобы описать это новое состояние, Андрей так и не подобрал.
Дотащился наконец до поляны и аутсайдер Кукушкин. На самом финише, у последнего ряда деревьев, отпустил лямки рюкзака, по инерции шагнул еще раз, другой, третий, наступил на брошенное Лосевым ружье и пал наземь.
– Сатрап малолетний, – Кукушкин вздохнул с надрывом, – будь человеком... – выдохнул со стоном, – пристрели меня... – вздохнул и всхлипнул. – Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?.. Экхе-кхе- е... – и писатель закашлялся, мелко содрогаясь всеми членами, – кхэ-хэ-э... Тебе за милосердие очередное
