— Воля ваша, васкобродие, только ежели разорите нас теперь, ка́к на другой год платить станем?..
В толпе, стоявшей в первой комнате, раздавался ропот одобрения за такую речь. Но на лице у одного старика выразился страх и он шепнул:
— Кабы Тимофея не засадили. Эка отчаянный!..
— Заседатель! — крикнул чиновник, — взять его в темную!..
— Как будет угодно вашей милости… Только разорительно!..
— Вон!.. не то в кандалы… упорство!.. беррегись! — раздался голос из той комнаты.
Тимофей Кравчин прошел через толпу и только проговорил:
Сами, братцы, видите… Кабы миром!..
— А за мир, — опять заметил старик, — солдат нагоняют… Секуция пойдет!..
— Афанасий Потелов! — опять раздался крик…
Из толпы выделился небольшой, рыжеватый мужик… Вся его фигура представляла что-то комичное. Глаза его как-то озабоченно моргали, и всё лицо его, такое дряблое и полноватое, словно передергивало… Он, прежде чем идти к чиновнику, повернулся к толпе и, будто смеясь, сказал:
— То-то братцы… Ах ты, чтоб те!..
Потом снова ступил шаг и снова остановился и, переминаясь на месте, ровно курица, что дерет клювом мочалку, как-то топорщился и жался…
— Афанасий Потелов!..
— Яу! — ответил вдруг так необыкновенно весело Потелов, что в толпе засмеялись…
— Эх, чудной Фанасий… Чать, со страху!..
— С тебя приходится три рубля… Принес?..
Но Афанасий не подавал голоса, а только кланялся, улыбался и моргал глазами.
— Аль оглох?.. Принес?..
— Дети… васкобла…присходительство… Семеро…
— А как звать?..
— Звать-то…
Тут мужик вовсе растерялся и не мог припомнить, как звать детей…
— Семеро?
— Как же… семеро! Господь бог сподобил… Васкоблагородие… семеро… Теперича Петр… Фома… — И мужик стал по пальцам считать, припоминая детей…
— Да ты деньги когда ж?..
Опять Афанасий лишился голоса.
— Чтобы к завтрему!
— Деньги-то?.. Василий… Маланья о благовещении родилась… Господи!..
— Ежели к завтрему не принесешь, всё продам!..
— Нечего… нечего, васкобродие! — вдруг как-то весело сказал Потелов.
— Полушубок продам…
Мужик недоверчиво посмотрел на чиновника… Его светлые глазки усиленно моргали. Он что-то хотел сказать, да ровно в горле у него что-то поперхнулось. Весь придавленный, он будто еще принизился, опустился… Он поглядел на свой полушубок, снова заморгал глазами и быстро стал его снимать.
— Да ты погоди. Коли в воскресенье не принесешь, тогда снимем… Теперь ступай!..
Мужик поспешно вышел из комнаты, взойдя в толпу, громко повторял: «Неужто полушубка решиться?.. Господи!.. что ж это будет? Таперича без полушубка?..» И вдруг, как стоял у дверного косяка, так и зарыдал, словно бы ребенок малый.
— Петр Андросов!..
И снова раздался тот же голос… И снова слышались те же ответы… те же жалобы… Та же голь безызъянная, та же грусть безысходная.
Уж наступил вечер и полил сильный дождь… Мужики возвращались по избам и, проходя в сараи, гладили своих лошадок, приговаривая:
— Прощай, Вася!.. Решиться надыть тебя!.. Так-ту!..
Скоро ночь накрыла эту безвыходную бедность…
Спит большое село… Спит, отдыхая от прожитого дня, спит, чтобы снова проснуться на таковой же день и чтобы назавтра влачить такую же жизнь, какую вело и вчера…
Храпит и визжит в тесных, хлевообразных избах Чеярково… Спит оно крепко и, даже во сне ему не снится ни более удобное жилище, ни более здоровая пища, ни более здоровые ребятишки!..
Только бредит сквозь сон Афанасий Потелов и раздается в тишине ночной его голос: «Неужто полушубка решиться!..»
И безучастна ко всему этому темная ночь… Сумрачно, словно старая монашенка, глядит она сверху и не дает никакого ответа на сквозь-сонные жалобы о тяготе и оброке…
И глушит стук дождя да вой ветра эти вечные рассказы о том, что земли мало, что с Николы зимнего покупать хлебушко приходится, а покупать не на что!
Когда уехал чиновник, село походило на местность, где побывал неприятель. Везде шли толки о том, что один лишился коровы, другой лошади, третий домашнего скарбу и пр. Тяжело приходилось крестьянам… А время быстро шло и приближалась рабочая летняя пора. Тут и мне пришлось покинуть Чеярково, и я одним хорошим июньским днем выехал из села середь добрых пожеланий и напутствий учеников и чеярковских приятелей.
Петербургские карьеры
I. Агафья
В одной из изб небольшой деревеньки Тверской губернии собирали в столицу молодую бабенку Агафью. Старуха мать уже набила Агафьину котомку разным скарбом и засовывала туда еще сырники и небольшие сероватые хлебцы… Делая это дело, старуха лила обильные потоки слез, взглядывая на дочь, молчаливо сидевшую на лавке. Отец молчал. На его хмуром лице не заметно было никакого волнения. Он словно без всякого смущения глядел на отъезд дочери. Только изредка он посматривал на Агафью и, замечая на лице ее некоторый страх, тихо говорил:
— А ты, Агафья, не бойсь… Перво, как в Питер прибудешь, обратись к Никону, в Ямской. Так и спроси, мол, Никона, извозчика тверского… Тут у тебя прописано на бумажке… Он тебя научит… Не бойсь!.. — ободрял старик.
Агафья не говорила ни слова. В ее воображении Питер представлялся каким-то кромешным адом, где люди чуть ли не поедают друг друга. Ее страху немало способствовали рассказы односельцев, особенно рассказы о ловких петербургских мазуриках. Она воображала, что только приедет в этот ужасный город, как немедленно мазурики возьмут у нее единственную ее «пятишницу». Затем (подсказывало ей воображение) что-нибудь особенное да случится… Что такое именно, Агафья никак не могла вообразить, но в ее голове рисовался ряд неясных, страшных картин.
— Готово? — спросил старик.
— Сейчас!.. Эко ты поспешный какой! — воркнула старуха. — Детище ведь свое!
— Нечего возжаться-то… Вон и Микита идет.
В избу вошел пожилой мужик Никита и, перекрестившись, спросил:
— Собрали?
