досыта. Но тут проснулась Анастасия Петровна, ей тоже захотелось пить, но она, видите ли, предпочитала виноград. И так как я тоже согласился, что неплохо поесть винограда, то пришла очередь Тадеуша Николаевича, и он, кряхтя и чертыхаясь, вылез из мешка и притащил виноград.
Тадеуш Николаевич, ходивший за виноградом в ту сторону, где спали Мамат и Султан, ругался.
– Я же слышал, что они, черти, не спят, переговариваются, я спрашиваю, где виноград,- они только плотнее закутываются в одеяла и не отвечают…
– Да они небось вас за дикого человека сочли,- предположил я.
– Во! Во! Очень даже просто, что за дикого.
Мы бы сразу заснули, но вдруг высоко над нами загремели камни и покатились вниз. Мы спокойно лежали в мешках, так как знали, что скала нас прикрывает. И действительно, несколько камней скатилось правее со склона и затрещало в кустах. Сами ли они полетели, или их толкнул какой-нибудь киик или мишка, выяснить было невозможно. Но шум затих, мы успокоились и заснули.
Когда я утром проснулся, лагерь был в тревоге. Мамат срочно собирал имущество, вьючил лошадей и вместе с Султаном просил как можно скорее уходить обратно. На вопрос
почему, он сообщил, что ночью приходил дикий человек и что дольше оставаться здесь опасно.
– Да что же сделал тебе этот дикий человек? – спросил я.
Мамат ужасно возмутился моей беспечностью. Из его рассказа выяснилось, что они с Султаном всю ночь не спали и сами были свидетелями прихода диких людей. Во-первых, сначала дикий человек швырял сверху камни, потом он ходил по лагерю и что-то бормотал, потом, уходя, опять швырял камни.
Неопровержимые свидетельства присутствия дикого человека были налицо – это камни, валявшиеся неподалеку и поломавшие кусты; перевернутые ведра и одна развороченная сума, из которой далеко к скалам были выброшены исцарапанные банки с консервами; разломанный и почти уничтоженный хлеб и ясные отпечатки больших плоских зубов на куске масла.
На заявление мое и Тадеуша Николаевича о том, что мы ночью ходили по лагерю и гремели ведрами, нам резонно указали, чтобы, во-первых,- мы не выдумывали, а во-вторых, что смешно даже и говорить о том, будто Мамат мог спутать своего начальника с диким человеком.
На наше несмелое предположение, что хлеб могли слопать ишаки, а по пути вывалить из сум и консервы, Мамат заверил нас, что сумы он на ночь плотно завязывал. Кроме того, если ишаки и могли есть хлеб, то уж сливочное масло они есть не станут. А отпечатки зубов на масле самые ясные.
Попытка выяснить, кто же кусал масло, окончилась неудачно: ишак, которому я открыл рот, чтобы сравнить его зубы с отпечатками зубов на масле, неожиданно вцепился в масло, которое Мамат держал для сравнения рядом. Выкусив здоровый кусок с драгоценными отпечатками зубов дикого человека, он немедленно сожрал его. На масле остались теперь ясные отпечатки ишачьих зубов, которые я, по недоразумению, считал схожими с прежними, но которые Мамат совершенно авторитетно признал другими.
Несмотря на длительное обсуждение во время завтрака и на обратном пути, единого мнения по вопросу ночных происшествий в нашей группе так и не удалось установить.
Но теперь, по прошествии нескольких лет после этого маршрута, я получил еще дополнительные сведения о жизни дикого человека от незнакомого старца, которого встретил на Пшарте в этом году. Он искал там свою сбежавшую кобылу.
Этот достойный человек сообщил мне, что несколько лет назад здесь, на Пшарте, ночевала экспедиция, что их было пятеро, из них одна женщина. Начальник был Зор-адам (зор-адам – большой человек, мое киргизское прозвище). Ночью к ним пришел дикий человек, швырял камни с горы и кричал, потом он спустился, поел хлеб и масло и даже прокусил несколько банок с консервами и съел. Затем он хотел утащить женщину, но Зор-адам стал с ним бороться и повалил его, после этого дикий человек громко плакал и ушел в горы, швыряя камни. Все это видели многие, например Мамат, у которого сей мудрый старец рекомендовал мне навести справки. Имени этого симпатичного человека я, к сожалению, сообщить не могу, потому что, случайно уяснив из слов моего помощника, кто я такой, он очень заторопился искать свою пропавшую кобылу и сразу покинул нас.
Через центральный Тянь-Шань
Когда я проснулся и вылез из-под брезента, было великолепное утро. Мерное дрожание палубы и легкий встречный ветер усиливали радостное ощущение движения.
Нос нашего парохода резал ярко-зеленые прозрачные волны, в которых перекрещивались, уходя в глубину, мерцающие световые нити.
Неоглядный простор Иссык-Куля с легкими, чуть пенистыми волнами был удивительно красив.
Справа, по ходу корабля, за бурыми предгорьями могучей стеной поднимался хребет Терскей-Алатау. На его склонах даже отсюда, издалека, была хорошо видна темно-зеленая бархатная полоса еловых лесов. Выше она сменялась оливково-зеленой каймой высокогорных лугов, а над лесами и лугами высоко в безоблачное небо уходил прикрытый ледниками и снеговыми плащами острый зубчатый гребень хребта.
Необыкновенное ощущение полноты жизни и радости сбывающейся мечты охватило меня. Передо мной был Тянь-Шань, о котором я столько мечтал.
Почти рядом со мной, крепко держась за поручни, с высоко поднятой головой стоял Даниил Николаевич. Ветер шевелил его седые волосы, по обычно суровому лицу пробегала легкая улыбка, полуоткрытым ртом он как бы ловил свежий, чуть соленый ветер.
Передо мной был не знакомый мне строгий профессор, требовательный, нередко язвительно резкий, передо мной стоял человек, который очень счастлив. И именно теперь мне стали понятны его слова, которыми он начал один свой доклад в Географическом обществе:
«Кто хоть раз вдохнул смолистый запах арчи, кто хоть раз прошел по горной тропе Тянь-Шаня, тот раб навек, и цепи
свои с любовью будет носить до гроба».
* * *
Так начиналась экспедиция Ленинградского университета в Центральный Тянь-Шань.
Во главе экспедиции был знаменитый исследователь Средней Азии профессор Даниил Николаевич Кашкаров.
В состав экспедиции, кроме самого Даниила Николаевича, входили студент-зоолог Сашка и препаратор Люся. В эту же экспедицию посчастливилось попасть и мне, студенту-ботанику.
Давно я мечтал попасть в Тянь-Шань. И вот как-то на первомайской демонстрации я случайно оказался рядом с Даниилом Николаевичем. Он незадолго до этого перешел из Среднеазиатского университета в Ленинградский и рассказывал окружившим его студентам о Средней Азии. Говорил Даниил Николаевич необыкновенно ярко.
Слова с каким-то треском и хрустом вылетали из его рта. Он говорил весь, не только его рот,- брови, глаза, руки, все тело, казалось, участвовали в рассказе. Да и сами рассказы были удивительно сочны. Это были блестящие вдохновенные песни о Средней Азии. Он говорил о пустынях, где воздух плывет от зноя и все гибнет от жары, и об ореховых горных лесах, насыщенных запахом цветов, шепотом листвы, где воздух и ветер переполнены жизнью.
– Вы знаете!.. Вы знаете! Что такое Бед-пак-дала,- с жаром выпаливал он и замолкал.- Это самая страшная пустыня. Там даже названия все жуткие. Одно место, например, называется «мозги кипят», а другое – «моча кипит», третье – «верблюды сдохли», четвертое – «проклятье божье». Вот какие названия! Не надо и объяснять, куда вы попали.
А я слушал-слушал и все больше разгорался.
На демонстрации я несколько раз подходил к нему, раскрывал было рот, но сказать все-таки не
