решался.
Наконец, я несмело подошел и попросил его взять меня в экспедицию в Среднюю Азию.
Но взял меня Даниил Николаевич не сразу, целый месяц он мучил меня, не говоря ни да ни нет. Когда он встречал меня в коридоре, то подбегал и тут же рассказывал какой-нибудь трагический случай. В продолжение целого месяца он пугал меня буранами и перевалами, голодом и холодом, маляриями и скорпионами. Я упрямо твердил: «Все равно очень хочу ехать». Тогда он стал говорить, что денег мало и платить много не будут. Я по-прежнему настаивал и говорил, что на прокорм заработаю на Бадаевских складах, где мы, студенты, часто подрабатывали на разгрузке поездов.
Потом я выработал особую тактику. Мне совестно было повторять «возьмите меня, Даниил Николаевич», а другого я ничего не мог придумать. Тогда я просто стал приходить к нему на кафедру или ждать его в коридоре. Приходил и молча смотрел на него, а он в свою очередь, когда встречал меня в университетском коридоре, подходил и неожиданно спрашивал:
– А вы знаете, какой процент смертности от укуса гюрзы? А? Не знаете? 90!
Или:
– А вы знаете, что мы пойдем через перевал Заукучак, на котором в 1916 году погиб караван больше чем в 200 человек?
Наконец, Даниил Николаевич не выдержал.
– Черт с вами, то есть черт возьми, наверное нужно вас взять! – сказал он и при этом очень хорошо, ласково улыбнулся, но тотчас же скроил зверскую физиономию.
Перед самым отъездом он осведомился у меня: «А вы умеете писать стихи»? Когда я сказал, что, к сожалению, нет, он заявил: «Вот это хорошо. Гораздо важнее уметь варить кашу». Я обещал, что кашу варить научусь, и только после этого был зачислен в экспедицию.
И вот, наконец, мы на Иссык-Куле. Перед нами катит свои ярко-синие крутые волны это гигантское озеро. И кажется, что это не озеро, а морской залив, глубоко вдавшийся в континент. Мы видим яркую сине-зеленую гладь, высокобортные корабли, способные противостоять сильным штормам, моряков в форме с удивительным количеством галунов и изъясняющихся на самом причудливом морском жаргоне.
На меня Иссык-Куль произвел впечатление куска моря, заброшенного в центр континента. И это неспроста. И тип судов и залихватские манеры моряков говорят о том, что с Иссык-Кулем шутить не стоит. Когда из Буамского ущелья в Иссык-Кульскую котловину врывается ветер, озеро мгновенно покрывается барашками, а через полчаса-час на нем уже гуляет штормовая волна. Шторм на Иссык-Куле – дело серьезное.
У края высокой террасы над Иссык-Кулем на каменном постаменте стоит невысокая скала, на ее вершине бронзовый орел держит в когтях карту Центральной Азии.
На скале – бронзовый медальон с почти орлиным суровым горбоносым профилем.
Мы долго стояли молча. Сзади нас, внизу искрилось яркое синее озеро, перед нами вставали могучие кряжи Терскей- Алатау, у подножия которого раскинулся город, названный именем человека, похороненного под скалой.
Невольно в воображении возникали картины прошлого: песчаные вихри, несущиеся навстречу маленькому каравану, который тяжело бредет по холодным просторам Тибета; измученные верблюды; люди, дошедшие до предельного переутомления, и несокрушимая воля этого человека, многие годы ведущего караван через Монголию, Тибет, Китай…
Какая невероятная настойчивость, какое удивительное самоотвержение!
Какая прекрасная жизнь, наполненная трудом, лишениями, непрерывной борьбой и победами.
Какая прекрасная смерть на боевом посту, в пути, на пороге новых открытий!
На меня могила Пржевальского произвела очень сильное впечатление, но я видел, что больше всех был взволнован Даниил Николаевич.
О чем он думал? Не знаю. Может быть, о том, что недолго и ему осталось странствовать по горам и пустыням?
Мне почему-то казалось, что Пржевальский был для него чем-то очень, очень большим. Даниил Николаевич начинал свою жизнь, когда оканчивала путь эта великая звезда. Он шел по той же дороге, он тоже был зоолог, он также всю жизнь посвятил Азии.
И вот уже на склоне дней стоит он у могилы своего великого предшественника.
И та долгая задумчивость, в которую он был погружен, что это было?
Может быть, он сравнивал свою и его жизнь; что сделал тот и что сделал он.
Я не знаю, о чем он думал. Но мне кажется, что я правильно догадался.
В Пржевальске наша экспедиция окончательно сформировалась. Здесь Даниил Николаевич встретился со своим старым другом Урусбаем Кичкентаевым, с которым путешествовал много раз.
Урусбай Кичкентаев, несмотря на свои семьдесят лет, был на редкость деятельным человеком. Это был классический «караван-баши» – начальник каравана и проводник. Он всю жизнь водил людей по Тянь-Шаню.
Даниил Николаевич очень гордился Урусбаем, для него он был, пожалуй, самой большой достопримечательностью нашей экспедиции. И Урусбай это чувствовал и вел себя соответственно.
С самого начала был заведен такой порядок, что в распоряжения Урусбая по каравану никто не вмешивался: он был
очень ревнив к своему авторитету. А Даниил Николаевич его тщательно оберегал.
Впрочем, на власть и авторитет в караване Урусбай, конечно, имел право. Только мы, молодые студенты, этого сначала не понимали.
Ведь Урусбай был поистине мастер своего дела, он абсолютно точно знал все дороги по Центральному Тянь-Шаню, все расстояния, все перевалы, все аулы. Он не только знал все переправы через реки, но и когда, в какое время дня можно переправляться.
Он знал где, когда и какой есть корм для лошадей, как обстоит дело с топливом, где какая дичь, где здесь живут люди. И что за люди.
Мало того, все эти люди почти без исключения были его родственниками.
По части лошадей он мог дать сто очков вперед любому животноводу, он знал и вьючку, и седловку, и уход, и лечение.
Нас же, зеленых студентов, он с первых слов убил на месте: все растения и всех животных Урусбай называл не иначе как по-латыни.
И хитер был старик совершенно исключительно, но как-то по-хорошему хитер, пожалуй, даже не хитер, а лукав.
Вот, например, к концу экспедиции садимся мы утром пить чай. В это время у нас было плохо с сахаром. Но Урусбай берет самый большой из наколотых кусков сахара, эдак в 100-150 граммов, и с какой-то нелепой внимательностью начинает его рассматривать. Затем он его неожиданно роняет в свою огромную кружку и с деланным ужасом кричит:
– Уронил! Уронил! – и оглядывает всех нас с комически испуганным видом.
Что же делать, не вытаскивать же теперь мокрый кусок у него из чая!..
Но, несмотря на подобные штуки, сердиться на него было невозможно.
Кажется, всегда в жизни он держался так. По его собственному рассказу, когда он крал себе жену, то поступил следующим образом. Поставил свою юрту недалеко от юрты родителей невесты. Затем украл невесту и ускакал с ней, а когда все бросились их искать, вернулся и спрятался в своей собственной юрте, стоявшей за 200 шагов от юрты родителей невесты. Там прожил он с молодой женой целую неделю, пока его родственники не уладили дело. Он обещал уплатить калым, все успокоились. Но калыма он так и не заплатил.
Вообще, хитрый был старик – хитрый, но приятный.
Урусбай вошел в нашу экспедицию не один, он взял с собой двух помощников: Асыла и Дюшамбая. Вот после этого и началось по существу формирование нашей экспедиции.
Мы покупали лошадей, кошмы, седла, подковы и уздечки, продовольствие и брезенты. Мы бегали по магазинам, по базару, мы носились, не жалея ног, по мастерским и по кустарям. И в течение нескольких дней снаряжение экспедиции было закончено и караван сформирован.
Вечером второго дня, после выхода из Пржевальска, наши палатки уже стояли на берегу веселой
