родителях, братьях и сестрах? Убежден ли он в том, что они погибли?.. Они ведь были бы тоже претендентами на наследство Левинского.
— Ну, попытаюсь и это тебе объяснить, — сказал мистер Клейтон. — Сначала нашему клиенту, бывшему тогда мальчиком, пришлось в 1939 году увидеть, как эсэсовцы увели и расстреляли его отца и его старшего брата, бывшего уже почти взрослым. Смерть их подтверждена данными под присягой показаниями нескольких свидетелей. После этого ужасного события он попал, как сказано, к польским друзьям в Кракове, где и находился в течение всей войны. В родном городке остались его мать и две сестры, Мириам и Ревекка. Вскоре после пасхи 1943 года кто-то принес в Краков известие, что в городе живут старая Зелигман и ее старшая дочь Мириам и что им приходится там работать на немцев. Они, кажется, шили на фабрике плащи для вермахта… Но что для нас особенно важно: миссис Зелигман дала тогда своему сыну, нашему теперешнему клиенту, знать, что известная картина все еще находится в вилле и висит на старом месте. Вместе с другими согнанными на принудительные работы женщинами ей довелось побывать в бывшем своем доме и помогать там в большой уборке помещений… А зимой 1944/45 года, когда немцев изгнали из городка, приемные родители нашего клиента предприняли попытку выяснить что-либо о Зелигманах и их имуществе. И узнали, что мать и ее старшая дочь Мириам были отправлены летом 1943 года в Освенцим и там умерщвлены в газовых камерах; о младшей же дочери, Ревекке, не было ничего известно. Что же касалось имущества в вилле Зелигманов, и особенно картины, то было сказано, что немцы перед своим отступлением погрузили все ценное на грузовики и увезли с собой.
— Известно ли, кто занимал виллу до осени 1944 года? — осведомился Хартнел.
— До последнего времени это не было известно, — ответил Клейтон, — но, судя по последнему письму из Мюнхена, произведенные розыски дали кое-какие результаты.
— Если они все же напали на след картины, — заметил Дональд Хартнел, — то что же тогда представляется нашим немецким коллегам столь важным и трудным, почему они не хотят все решать самостоятельно?
На это Клейтон не смог ответить. Более того, он вдруг заспешил, припомнив, что у него на сегодня назначено еще одно важное деловое свидание, и напутствовал своего племянника следующей тирадой:
— Счастливого полета, мой мальчик!.. Желаю тебе большого успеха. Моя секретарша позаботится о билете для тебя, даст телеграмму в Мюнхен о твоем приезде, закажет номер в отеле и сделает все, что еще потребуется. Мы с тобой уже до твоего отъезда не увидимся, так как завтра я с утра поеду не в контору, а к миссис Корнелии Тандлер в Лонг-Айленд — ей вздумалось снова изменить свое завещание и предоставить все права наследования исключительно лишь ее Институту по борьбе с социализмом. Ах да, вот еще о чем я забыл тебе сказать, Дон: мы работаем с этим делом Зелигмана на условиях, что в случае успеха гонорар составит двадцать процентов суммы, которую мы за вычетом всех расходов сумеем отстоять для нашего клиента. Если нам удастся помочь ему получить свое наследство — а с набежавшими за это время процентами и начислениями на проценты оно составит сейчас почти шесть миллионов долларов, — то мы сможем претендовать на гонорар в сумме 1,2 миллиона долларов. Тебе незачем поэтому экономить на представительских расходах или каких-либо затратах, обещающих успех, мой мальчик. Ты можешь, если это покажется тебе полезным, расходовать крупные суммы в вознаграждение за услуги и помощь. И можешь быть также заранее уверен в искренней благодарности всех партнеров нашей фирмы, прежде всего, конечно, нашего клиента, если тебе удастся довести дело до благоприятного завершения. Да, и вот еще, Дон, что должно тебя, безусловно, порадовать: мы приняли решение выделить лично для тебя пять процентов той части доходов, которые получим, — как ты это находишь, мой мальчик?
Дональд Хартнел, разумеется, заверил своего дядю Бенджамена, что находит это «в самом деле чрезвычайно приличным вознаграждением» и что со своей стороны он приложит все мыслимые старания к тому, чтобы дело «Дэвид Зелигман (притязание на наследство Маркуса Левинского)» было доведено как можно скорее до успешного завершения.
Окрыленный надеждой на кругленькую сумму в шестьдесят тысяч долларов, которые могли бы составить наконец солидный фундамент в его банковском хронически иссякавшем счете, Дональд Хартнел сумел побороть усталость, охватившую его сразу же по прибытии в Мюнхен.
Когда он вошел в свой номер, было четверть одиннадцатого, но для него, всю ночь летевшего против часовой стрелки, день, собственно, еще не начинался. Пришлось сопротивляться естественному соблазну хоть немного поспать. «Сегодня пятница, — сказал он себе, — если я сейчас же не свяжусь с немецкими коллегами, то застану их, того гляди, лишь после уик-энда, то есть потеряю три полных дня».
Поэтому он принял душ, побрился, заказал себе кофе в номер и позвонил затем в контору мюнхенских адвокатов, которых, как он знал, еще вчера вечером телеграфно уведомили о его предстоящем приезде.
— Рад, что вы уже здесь, мистер Хартнел, — приветствовал его собеседник, имени которого он не расслышал, а вернее, не понял, поскольку тот изъяснялся на весьма плохом английском, да к тому же еще с сильным, по-видимому баварским, акцентом. — Надеюсь, полет был приятным и вы хорошо устроились. Мы полагали, что вы придете лишь в понедельник, пожелав использовать свой уик-энд сначала для ознакомления с нашим чудесным Мюнхеном… Но мы, разумеется, уже и сегодня полностью к вашим услугам! Мы будем ждать вас примерно в 12 часов, если это вас устраивает. Лучше всего вам ехать в такси, тогда уж вы нас определенно найдете. Наш уполномоченный по этому делу, кэптен Фретш, будет к тому времени тоже здесь и сможет вам обо всем подробно доложить. А также, конечно, и переводчица, фрейлейн доктор Трютцшлер… Ну, и само собою, вы у нас гость к обеду, дорогой господин коллега!
Положив трубку после этого телефонного разговора и поразмыслив над тем, что услышал, Дональд Хартнел пришел в некоторое замешательство.
Вовремя ли он позвонил своим коллегам? Может быть, следовало и вправду отложить этот звонок до понедельника?.. Не опасаются ли они того, что им будет испорчен уик-энд? Или у немецких адвокатов есть какие-либо другие причины не сразу подпускать его к делу?.. Впрочем, в письме они просили о «по возможности скором» приезде. Но что-то в словах немецкого коллеги показалось Хартнелу странным, заронило неясные сомнения. Возможно, что причиной тому был лишь плохой английский его собеседника, говорившего, в общем-то, весьма дружественно… К счастью, при дальнейших переговорах будет присутствовать переводчица!
Интересно, кто это «фрейлейн доктор» с совершенно невыговаривающейся фамилией?.. Врачиха? Или какая-нибудь старенькая, говорящая на шекспировском английском учительница из гимназии?
И какие впечатления ожидают его от знакомства с этим самым «кэптеном» Фретшем? Может быть, «уполномоченный» представляет собой что-то в стиле Эрика фон Штрогейма [2] и изображаемых им типов, эдакий военный с молодцеватой выправкой и надменно поблескивающим моноклем в глазу? Или он всего лишь продувной частный детектив, присвоивший сам себе звучное воинское звание?
А этот безбожно коверкающий английский язык «господин коллега», имени которого он не усвоил, — встретит его в коротких штанишках, как, вероятно, положено в Баварии, и в шапке с качающейся кисточкой из волос серны?
Когда часом позже Дональд Хартнел сидел в обставленной в стиле барокко частной конторе господина адвоката д-ра Антона Штейгльгерингера, ему оставалось только посмеяться над своими недавними опасениями. Вполне нормальный, разве только чуточку слишком элегантно одетый немецкий адвокат, которого он, к счастью, мог тоже называть «господином коллегой», что позволяло избегать мучительной скороговорки при произнесении его имени, оказался вполне приветливым, серьезным человеком лет за пятьдесят. После короткого обмена приветствиями он заявил:
— Полагаю, господин коллега, лучше всего будет, если я для начала оставлю вас с господином Фретшем и фрейлейн доктором Трютцшлер одних. Вы узнаете сразу, как в данный момент обстоят дела, а позже, примерно в половине второго, когда рестораны будут не так переполнены, мы вместе зайдем перекусить и при этом спокойно поговорим о дальнейшем — согласны?
Господин Фретш, которого затем пригласили в кабинет, был полной противоположностью тому, что Дональд Хартнел представлял себе под понятием немецкого кэптена, или капитана: маленький, неброский седоволосый человек — ему было далеко за шестьдесят, — с остреньким носом, покрасневшими веками и влажными глазами, которые придавали всему его лицу выражение какой-то глубочайшей озабоченности. Он
