— Да что ж вы не присаживаетесь к нам, Николай Алексеич? Садитесь около Нины… вот сюда…
И старик хотел было подвинуться, но Скворцов, чувствовавший всегда какую-то неловкость, когда находился в присутствии обоих супругов, просил не беспокоиться и объявил, что он еще не пил чая, — не успел, торопившись на пароход, — и отошел, направляясь в буфет.
— Славный этот Скворцов… Не правда ли, Ниночка? — заметил адмирал.
— Д-д-да, добрый молодой человек… Такой услужливый и так тебе, Ванечка, предан…
— Ну, и тебе, пожалуй, не меньше, если не больше. Ниночка, — проговорил, усмехнувшись, старик и, протяжно вздохнув, принялся за газету.
Адмиральша опять взглянула на мужа. Но на его лице ничего не было заметно, кроме обычного добродушия. Однако адмиральша невольно подумала: к чему это муж в последнее время стал чаще говорить с ней о Скворцове? Неужели он подозревает?
А Скворцов в то время сидел в буфете за стаканом чая, курил папироску за папироской и был в подавленном состоянии духа. Если он не удерет никуда на лето — беда! Адмирал на днях уходит в плавание, адмиральша перебирается в Ораниенбаум на дачу и уж говорила ему о том, как они будут счастливы на свободе. Они будут видеться каждый день и без всякого страха… Они будут ездить иногда в Петербург и завтракать вдвоем… «Благодарю покорно!» — не без досады подумал Скворцов.
Он вышел наверх, когда Петербург уже был в виду, и сразу заметил, что адмиральша была не в духе. Когда Скворцов приближался к корме, она встала и, поднимаясь на площадку, где, кроме шкипера и двух рулевых финляндцев, никого не было, — едва приметным движением глаз звала его туда.
Лейтенант спустя минуту был около адмиральши.
— Вы все пили чай? — спросила она тихим голосом, предвещавшим бурю.
— С знакомыми говорил, Нина Марковна, — с напускной беспечностью отвечал Скворцов.
— Зачем вы едете в Петербург?
— Да ведь я уже сказал…
— Ты правду говоришь, Ника?
— О, господи! Вечные подозрения! — вырвалось невольно у Скворцова.
— Ну, ну… не сердись… Прости… я не могу… Ведь ты знаешь, как я тебя люблю! — почти шептала молодая женщина. — Ты знаешь, что я всем для тебя пожертвовала и никому тебя не уступлю… Слышишь? — прибавила она, бросая на молодого человека нежный, чарующий взгляд…
— Осторожней… могут увидеть, Нина, — произнес Скворцов, подавляя вздох сожаления, что адмиральша его никому не уступит. — И то уж в Кронштадте говорят…
— Пусть говорят… Обо всех говорят… Только бы он не догадывался…
— А если?
— Ну, что ж… Я ему скажу тогда, что люблю тебя… Он даст развод…
«Этого только недоставало!» — подумал в ужасе лейтенант и с жаром проговорил:
— Что ты, что ты, Нина… Разбить жизнь бедному Ивану Ивановичу… Это жестоко!.. Однако пойдем вниз… Сейчас пристаем.
— Ты когда вернешься в Кронштадт? — спрашивала адмиральша, спускаясь на палубу.
— Завтра вечером…
— Сегодня в три будь в Гостином дворе у номера сто сорок четвертого… Слышишь?.
— Но…
— Без «но»… В три часа! — повелительно шепнула адмиральша и, подойдя к адмиралу, проговорила: — А ведь Николай Алексеич сознался, Ванечка, что вечером едет в Аркадию…
— То-то и есть… И отлично делает, что едет!.. Пользуйтесь жизнью, батенька, пока молоды, — заметил, вставая, адмирал и ласково потрепал по плечу несколько смущенного лейтенанта.
Пароход подходил к пристани. Проводив до кареты адмиральшу и адмирала, Скворцов взял извозчика и велел везти себя в Офицерскую улицу, где жил Неглинный.
Неглинный, моряк-академист, окончивший курс по гидрографическому отделению и мечтавший об ученой карьере, долговязый, худощавый блондин, с бледным истомленным лицом, большими, несколько мечтательными глазами и рыжеватой, взъерошенной головой, сидел за письменным столом, обложенный книгами, готовясь к последнему экзамену, в своей крошечной, очень скромно убранной комнатке, в четвертом этаже, во дворе, — когда к нему шумно влетел Скворцов.
— Ну, брат Вася, совсем бамбук! — проговорил он, пожимая руку товарища.
— Здравствуй. В чем дело? — спросил без особенной тревоги в голосе Неглинный, хорошо знавший экспансивность своего друга.
— Щекотливое, брат, дело… О нем-то я и приехал поговорить с тобой по душе. Одному мне не расхлебать этой каши… Но прежде скажи: есть у тебя деньги?
— Конечно есть. Вчера жалованье получил.
— Да и я получил и все роздал; у меня теперь восемь рублей всех капиталов. За квартиру не отдано, в клубе больше обедать в долг нельзя, одним словом… на мели. Можешь дать две красненькие?
— Могу, — промолвил Неглинный, вынимая из кармана бумажник.
— A y тебя останется?
— Десять рублей… Бери, бери, — проговорил Неглинный, увидав протестующий жест Скворцова. — Я обойдусь. У меня вперед заплачено за комнату и за стол. Чаем и сахаром я тоже запасся на месяц… И табаком тоже…
— Счастливец! А у меня запас одних долгов!
— Вольно же тебе испанского гранда разыгрывать. Цветы, конфеты и все такое к ногам своей мадонны-адмиральши. Так, брат, не сойти тебе с экватора.
— То-то, не сойти… И в плаванье не назначили.
— Да ведь ты сам не хотел в плаванье. Помнишь, зимой говорил?
— То было, Вася, зимой, — ответил, внезапно краснея, Скворцов, — а теперь я хоть в Ледовитый океан…
Неглинный, которому Скворцов раньше, во время первого периода любви, открылся в своих чувствах к прелестной адмиральше, — пристально посмотрел на товарища.
— Об этом самом деле я и приехал посоветоваться с тобой, хоть ты и профан в вопросах любви и совсем не знаешь женщин… Я, брат, хотел бы удрать от мадонны, от Нины Марковны… Что ты таращишь глаза? Понимаешь: удрать, чтоб и след мой простыл…
— Так что же тебе мешает? — спросил Неглинный, не спуская с товарища своих больших, наивно недоумевающих глаз. — И зачем, скажи на милость, тебе непременно удирать? Надеюсь, ты не оскорбил такую чудную женщину, как Нина Марковна, каким-нибудь пошлым намеком? Ведь ты не лез к ней с своим чувством, зная, что она замужем и никогда не нарушит своего долга, хотя бы и не любила мужа? — продолжал Неглинный, не замечая, по-видимому, иронической улыбки, блуждавшей на лице Скворцова. — Ходи к ней реже, а потом и вовсе зашабашь! Твое безумное увлечение, видно, прошло, а? — закончил он вопросом.
— Что мешает? — начал было Скворцов.
И вместо того, чтобы объяснить, что мешает, совершенно неожиданно воскликнул:
— Какой же ты, однако, простофиля, Вася, хотя умный и ученый человек! Честное слово, простофиля, да еще в квадрате! Положим, я тебе всего не говорил, но думал, что ты все-таки догадываешься…
— О чем? — простодушно спросил Неглинный.
— О, святая наивность! О, пентюх ты этакий! Пойми, что наши отношения зашли слишком далеко, в этом-то и беда. Понял ты теперь, какая бамбуковая история?. И адмиральша, брат, не мадонна, далеко не мадонна…
Но Неглинный, необыкновенно робкий и застенчивый с женщинами, относившийся к ним с благоговейным и боязливым почтением чистой и целомудренной натуры, казалось, и теперь не вполне понимал, за что Скворцов назвал его простофилей, да еще в квадрате.
— Ты что же… руки целовал, что ли? — промолвил, наконец, недовольным, угрюмым тоном Неглинный, опуская глаза.
При этих словах Скворцов расхохотался.
