странного господина, и, смеясь, спросил:
— А вы разве не одобряете устриц и тех людей, которые их едят?
— Устрицы весьма одобряю, особенно с хорошим шабли или с максотеном sec, заедая стильтоном или рокфором…* Благодарю вас! — прибавил «граф», получая, к крайнему изумлению, не монетку, а бумажку и слегка приподнимая шляпу.
— Не за что… Эй, Иван… подавай! — крикнул инженер лихачу извозчику.
— Виноват… — вдруг заговорил «граф», снова подходя к инженеру. — Вы, разумеется, ошиблись.
— В чем?
— Это не канарейка, а синенькая…{266} Возьмите назад, чтоб после не раскаиваться! — иронически вымолвил «граф», протягивая инженеру бумажку.
— Я не ошибся… Я и хотел одолжить вам именно пять рублей! — необыкновенно мягко и ласково отвечал инженер, не без удивления посматривая на этого странного субъекта.
— Не ошиблись? В таком случае я кладу деньги в карман и позволю себе заметить, что вы представляете собою редкий пример легкомыслия и расточительности по нынешним временам… Первый раз в течение моей практики я делаю такой громадный заем на улице… Удивительно!.. Всего хорошего… Всяких успехов…
— Вы, однако, большой оригинал! — заметил инженер, заинтересованный «графом».
— Ника, едем! — торопила дама.
— До свидания! — крикнул инженер…
— Мое почтение!
«Граф» приподнял шляпу и несколько мгновений смотрел вслед удаляющемуся экипажу удивленными глазами.
— Верно, очень счастлив сегодня! — прошептал он, трогаясь с места.
Ввиду такого неожиданного благополучия «граф» считал вправе позволить себе редкую роскошь — пообедать как следует, в трактире, а не в закусочной, и даже выпить полбутылки крымского бордо. Давно уж он не пил вина!
И он направился в один из маленьких ресторанов на Гороховой, предвкушая удовольствие полакомиться вкусными блюдами и глотая слюнки при мысли о нескольких рюмках водки перед аппетитной закуской. Куда ни шло, он кутнет рубля на полтора.
Спасибо легкомысленному инженеру!
Его превосходительство Константин Иванович Опольев уже сидел за письменным столом в своем большом внушительном кабинете, убранном в строго солидном стиле, гладко выбритый, свежий и хорошо сохранившийся, несмотря на свои пятьдесят два года и многочисленные занятия, в щегольски сшитом утреннем костюме, и прилежно занимался, обложенный делами в синих папках, с большим красным карандашом в красивой холеной руке с большими крепкими ногтями, — когда в дверях кабинета показался в это утро его камердинер Егор с письмом на маленьком серебряном подносе в руках.
Неслышно ступая в своих мягких башмаках, Егор приблизился к столу и положил на край его письмо «графа».
Опольев поднял лицо, красивое, смуглое, серьезное лицо, окаймленное такими же вьющимися и заседевшими черными волосами, как у младшего брата, с большими темными глазами, над которыми красивыми дугами темнели густые брови, сходившиеся у переносицы.
— Письмо вашему превосходительству!
— Хорошо! — промолвил Опольев низковатым приятным голосом и, взяв в руки письмо, не спеша и аккуратно взрезал конверт ножом слоновой кости.
Брезгливая улыбка слегка искривила его губы, когда он читал письмо брата. Он отложил письмо, пожал плечами и снова принялся за работу.
Однако минуту спустя его превосходительство подавил пуговку электрического звонка и, когда явился Егор, спросил:
— Кто принес это письмо?
— Не могу знать. Швейцар подал.
— Узнайте.
Егор скоро вернулся и доложил, что письмо подал какой-то очень скверно одетый господин и…
Камердинер, видимо, затруднялся продолжать.
— И что же?..
— Он назвался…
— Ну, говорите же, кем он назвался? — нетерпеливо допрашивал Опольев.
— Дальним родственником вашего превосходительства, — словно бы извиняясь, что обязан передать такое неправдоподобное известие, проговорил Егор и даже позволил себе улыбнуться.
«По крайней мере имел стыд не назваться братом!» — облегченно подумал его превосходительство.
И сказал:
— Позовите сюда швейцара.
Когда швейцар явился, Опольев тихим, ровным и спокойным тоном, каким всегда говорил с прислугой, произнес:
— Если господин, который принес утром письмо, придет еще когда-нибудь, не принимайте от него писем и никогда не пускайте его. Поняли?
— Понял, ваше превосходительство.
— Можете идти.
Швейцар повернулся почти по-военному и исчез.
Его превосходительство вновь принялся за работу.
Часа через полтора он поднялся с кресла, слегка перегнулся, расправил свою уставшую спину и, взяв со стола письмо, легкой, молодцеватой походкой, чуть-чуть перекачиваясь, прошел через ряд комнат в столовую.
Там за чайным столом сидела жена Опольева, полноватая, довольно красивая еще блондинка, в кольцах на пухлых белых руках, с пышным бюстом и туго перетянутой тальей, и молоденькая девушка в черном шерстяном платье, свежая худенькая брюнетка с одним из тех лиц, которые не столько красивы, сколько привлекательны. Особенно привлекательны были эти большие темно-серые глаза, опушенные длинными ресницами, ясные, детски-доверчивые и в то же время будто пугливые.
— Здравствуй, Anette! Здравствуй, Ниночка! — приветствовал своих Опольев.
И его серьезное, строгое лицо прояснилось ласковой улыбкой, и ровный, несколько монотонный голос его зазвучал мягкими звуками.
Он поцеловал благоухающую руку жены, горячо поцеловал дочь и присел к столу.
— Ну что, хороша была вчера опера? Тебе понравилась, Нина?
— Очень, папа.
— Музыка или певцы?
— Музыка…
— И я вчера хотел попасть в театр, да заседание комиссии затянулось… На вот, прочитай-ка это письмо, Anette, — вдруг, хмурясь, проговорил Опольев, передавая письмо жене…
— А все-таки жаль! — слегка певучим голосом протянула жена, окончив чтение письма.
— А мне нисколько не жаль! — резко и докторально ответил Опольев, видимо недовольный мнением жены. — Совсем не жаль! Человек, который дошел до положения скота, нисколько не заслуживает моего сожаления, хотя бы он был и близкий мой родственник. Нисколько! И я не понимаю этих уз крови, совсем не понимаю и не чувствую их. Коль скоро человек опозорил и себя и всю семью так, как вот этот господин (его превосходительство указал пальцем на письмо, лежавшее около Анны Павловны), то нечего и рассчитывать на какие-то узы… Мне не денег жаль… какие-нибудь двадцать рублей не беда бросить… но принцип… понимаешь ли, принцип…
— Но, послушай… ведь он обращается к тебе в первый раз после того, как ты — помнишь — так круто отнесся к нему… И, наконец, ведь он не для себя, а для какого-то мальчика…
