Надо нарастить тело, или я заболею… — Появилась новая мысль, прервала первую. — Я не должен выглядеть здоровым. Надо быть здоровым, но казаться больным». Он гневно спросил:
— Кому нужно, чтобы я казался больным? — Но ответа не было. Только его голос глухо отразился от плиток.
Он выключил воду, вышел из-под душа и взял с крючка огромное полотенце. Начал вытирать голову, с одного конца до другого. Потом бросил полотенце на пол, в угол, взял другое и растерся докрасна. Выбросил и его и вышел в комнату. На ручке кресла висел халат, поэтому он надел его.
Девушка жарила в сковороде три яйца на свином жире. Когда он сел на кровать, она переложила яйца на тарелку, оставив жир в сковороде. Яйца превосходно поджарены, белок твердый, желтки не разлились, они жидкие, покрытые пленочкой. И еще бекон, всего на несколько секунд до пережаривания, сухой и ароматный. Поджаренный хлеб, золотистый снаружи, белый внутри, с быстро тающим маслом, которое, растекаясь, заполняет все углубления. Два ломтика с маслом, один с мармеладом. Хлеб лежит на солнце, у него цвет, который бывает только у мармелада и цветного стекла.
Он поел, выпил кофе. Поел еще и еще выпил. Потом еще кофе. И все это время она сидела в кресле, держа на коленях его рубашку, и руки ее летали, как танцовщицы, и под легкими искусными движениями пуговицы возвращались на свои места.
Он наблюдал за ней и, когда она кончила, подошел и протянул руку к рубашке. Она покачала головой и показала:
— Чистую.
Он увидел вязаный пуловер. Пока он одевался, девушка вымыла тарелки и сковороду, заправила постель. Он откинулся в кресле, а она склонилась к нему, сняла влажную повязку с руки, осмотрела порез, перевязала снова. Повязка была удобной и прочной.
— Теперь можешь обойтись без перевязи, — довольно сказала она. Встала и прошла к кровати. Села лицом к нему, снова застыла, если не считать рта и глаз.
Снаружи пропела иволга, замолчала, обрывки ее песни повисли в воздухе. Мимо прошел грузовик с решетчатым кузовом, сотрясая паутину. Рядом с ним двигались два человека, один с хриплым голосом, другой с голосом скрипки. В одно окно влетел сферический звук, с мухой в центре, в другом появился белый котенок. Муха полетела в кухню, котенок подскочил и попытался ее поймать. Спрыгнул и исчез из виду, сделав вид, что упал нарочно: только глупец может подумать, что он потерял равновесие.
В комнате было тихо, царила внимательность без требований. Только настороженность из-за возможного ухода. Девушка сидела сложив руки, глаза ее были живы, а трубочист, по имени Выздоровление, прочищал все его поры, весь костный мозг, воспользовавшись расслабленностью тела. Тело отдыхало и росло, отдыхало и снова росло.
Потом девушка встала. Без разговоров, просто потому, что настало время, взяла свою сумочку и направилась к двери. Остановилась, ожидая. Он пошевелился, тоже встал и подошел к ней. Они вышли.
Медленно прошли по ровной местности, ухоженной, с подстриженной травой. В долине мальчишки играли в мяч. Двое постояли немного, наблюдая за игрой. Девушка разглядывала его лицо, и когда увидела, что на нем отражаются только движущиеся фигуры, без интереса, взяла за руку и повела дальше. Они нашли пруд с утками, вокруг прямые, усыпанные шлаком дорожки и много цветочных клумб. Девушка сорвала примулу и вставила ему в лацкан. Отыскали скамью. Перед ними мужчина толкал яркую раскрашенную чистую тележку. Девушка достала сосиски, бутылку с содовой и протянула ему. Он молча поел.
Они оба молчали.
Когда стемнело, девушка привела его назад в комнату. На полчаса оставила его одного и, вернувшись, застала сидящим на том же месте. Раскрыла пакеты и приготовила отбивные с салатом. А пока он ел, сварила еще кофе. После обеда он зевнул. Она сразу встала, сказала:
— Спокойной ночи! — И ушла. Он медленно повернулся и посмотрел на закрытую дверь. Немного погодя сказал:
— Спокойной ночи. — Разделся, лег и выключил свет.
На следующий день они поехали в автобусе и ели в ресторане.
Еще днем позже чуть задержались и сходили на концерт.
Потом был дождливый день, и они пошли в кино. Он смотрел молча, не улыбаясь, не хмурясь, не шевелясь. Музыка его не трогала.
— Твой кофе.
— Это в стирку.
— Идем.
— Спокойной ночи.
Вот и все, что она ему говорила. А в остальном наблюдала и ждала.
Он проснулся в темноте. Он не знал, где находится. Но лицо было с ним, широколобое, плоское, с толстыми линзами очков и заостренным подбородком. Он без слов закричал, и лицо улыбнулось ему. И когда он понял, что лицо не в комнате, а в его сознании, оно исчезло… Нет, просто он знал, что его здесь нет. Ярость оттого, что лица нет, переполняла его; его мозг буквально плавился от гнева. «Да, но где он?» — спросил он себя и вслух ответил:
— Не знаю, не знаю, не знаю… — Голос его превратился в стон, он звучал все тише и тише и совсем смолк. Человек глубоко вздохнул, и что-то выскользнуло из него, выпало и распалось. Он заплакал. Кто-то взял его за руку, взял вторую руку, сжал его руки; это девушка; она услышала, она пришла. Он не один.
Не один… от этого он заплакал еще сильнее. Держал ее за руки, смотрел сквозь тьму на ее лицо, на ее волосы и плакал.
Она оставалась с ним, пока он не успокоился, и еще потом долго, и он все держал ее за руки. И выпустил, когда захотел спать. И тогда она укрыла его одеялом и вышла на цыпочках.
Утром он сидел на краю кровати и смотрел на пар от кофе, который постепенно рассеивался в солнечном свете. Когда девушка поставила перед ним яйца, он посмотрел на нее. Рот его дрогнул. Она стояла перед ним и ждала.
Наконец он спросил:
— А ты сама поела?
Что-то загорелось в ее глазах. Она покачала головой. Он посмотрел на тарелку, о чем-то думая. Наконец отодвинул еду от себя и встал.
— Поешь, — сказал он. — А я приготовлю еще. Она и раньше улыбалась, но он этого не замечал. Но теперь как будто тепло всех предыдущих улыбок перешло в эту. Девушка села и принялась есть. Он поджарил яйца — не так хорошо, как она, — и пока они готовились, он подумал о тосте, но тост подгорел, пока он ел яйца. Девушка не пыталась помочь ему, даже когда он тупо смотрел на маленький столик, хмурясь и почесывая подбородок. Со временем он понял, что ищет, вторую чашку. Она оказалась на туалетном столике. Он налил девушке свежего кофе, взял себе первую чашку, к которой она еще не притронулась, и она снова улыбнулась.
— Как тебя зовут? — впервые спросил он.
— Джейни Джерард.
— О.
Она внимательно посмотрела на него, потом потянулась к спинке кровати, на которой висела ее сумочка. Джейни открыла ее и достала кусок алюминиевой трубы, примерно в восемь дюймов длиной и овальной в разрезе. Но гибкой, сплетенной из множества тонких проводов. Девушка повернула его лежавшую рядом с чашкой руку ладонью вверх и вложила трубу.
Он, должно быть, видел трубу, потому что смотрел на чашку. Но не сжал пальцы. Выражение его лица не изменилось. Наконец он взял тост. Труба выпала, покатилась, докатилась до края стола и упала на пол. Мужчина намазал тост маслом.
После этой первой совместной еды что-то изменилось. Многое изменилось. Теперь он больше никогда не раздевался при ней и всегда замечал, когда она ест. Он начал сам платить по мелочам: за проезд в
