— Спокойной ночи, старик, — желает он и отпускает руку сына. Спокойной ночи, папа, — отвечает Дейв, не глядя на Герба. Герб выключает свет и выходит. Дейв вылезает из постели, берет в охапку подушку, быстро перебегает комнату и изо всех сил бьет подушкой по лицу Карин.
— Не понимаю, — разводит руками Герб чуть позднее, после того, как высушены слезы и Дейв справедливо наказан, — не понимаю, почему он это сделал.
«Мы, лидомцы, отрицаем прошлое.
Мы, лидомцы, («письмо» Филоса продолжалось) навсегда расстаемся с прошлым и всеми его атрибутами, исключая собственно гуманизм в его чистом виде.
Особые обстоятельства нашего происхождения позволяют сделать это. Мы вышли из безымянной горы, и, как вид, мы изменчивы. Изменчивость — это наш основной принцип. Изменчивость — есть трансформация, динамизм, движение, изменение, эволюция, мутация — жизнь.
Особые обстоятельства нашего происхождения связаны тем благословенным фактом, что плазма не заражена какими-либо доктринами. Если бы у хомо сапиенс хватило ума (а силы у него хватало), он мог бы упрятать подальше все яды, Развеять все опасности и воспитать новое чистое поколение. Если бы хомо сапиенс пожелал бы (у него для этого было достаточно и здравого смысла и сил), он мог бы создать харизматическую религию и гармонично увязанную с ней культуру, и со временем на свет бы появилось чистое поколение людей.
Хомо сапиенс заявлял, что ищет средство покончить со всеми своими бедами. Вот оно: харизматическая религия и соответствующая ей культура. Апостолы Иисуса пришли к ней. До них к ней пришли греки, еще ранее минойцы. С тех пор такую религию создали катары, ее нашли квакеры, секта танцующих ангелов. И на Востоке, и в Африке к ней обращались не один раз… и каждый раз эта религия не смогла затронуть массы, ей оставались привержены лишь адепты. Люди — или по крайней мере те из них, кто вел за собой людей — всегда терпеть не могли харизматизм, они не хотели его и не нуждались в нем. В то же время все эти духовные вожди — пресвитер, жрец, священник — не могли обойтись без доктрины, так как она давала им превосходство над прочими людьми. Харизматизм не давал им ничего.
Кроме, разумеется, знания души и вечной жизни.
Управляемые мужским началом люди создают культуру, в которой доминирует мужское начало, и такого же типа религию: Бог-мужчина, всевластные Заветы, сильное центральное правительство, нетерпимость к поиску и исследованиям, подавление сексуальных устремлений, глубокий консерватизм (нельзя же менять то, что установлено Отцом), строгое различие между полами в одежде и поведении, и глубочайшее отвращение к гомосексуальности.
Управляемые женским началом люди, которые создают культуры с доминированием женского начала, имеют религию, центром которой является Мать: Богу-женщине служат весталки, функционирует либеральное правительство, сочувствующее широким массам и помогающее обездоленным, проявляется большая терпимость к экспериментаторству, либеральный взгляд на секс, некоторая размытость между внешними признаками полов и неприятие кровосмешения.
Культура, в которой доминирует отцовское начало, всегда стремится навязать себя другим, в то время как женской культуре это чуждо. Таким образом, отцовская культура имеет тенденцию к главенству, а женская культура, зарождающаяся в глубинах мужской, периодически восстает против нее и, часто, погибает. Этот процесс — не этапы эволюции, это фазы, определяемые качанием маятника.
Сторонники мужского типа культуры медленно сами себя отравляют. Сторонники женской культуры разлагаются, что тоже один из видов отравления. Время от времени можно встретить лицо, испытывающее равное влияние, как отца, так и матери, и впитавшее в себя лучшие качества обоих. Как правило же, люди относятся либо к одной, либо к другой категории грань между ними слишком зыбка, чтобы на ней можно было удержаться…
За исключением Лидома.
Мы либеральны в искусстве, в технических исследованиях, в любом выражении нашей натуры. Одновременно мы крайне консервативны в определенных областях: каждый из нас убежден, что никогда не расстанется с умением работать руками и обрабатывать землю. Мы воспитываем детей, которые будут следовать родителям, а не только отцу или только матери; наша религия — это Дети. Мы отрицаем и отвергаем все ценности прошлого кроме нас самих, хотя и сознаем, что в прошлом было много красоты. Это та цена, которую мы платим за отречение и за душевное здоровье, это та стена, которую мы выстроили между нами и мертвым прошлым. Это единственное табу, единственное требование по отношению к породившим нас.
Как и хомо сапиенс, мы были рождены землей и земными существами; мы происходим от расы полу- зверей, полу-дикарей — от людей. Как и хомо сапиенс, мы не хотим знать имен тех, кто нас породил. Наши человеческие родители построили нам укрытие и заботились о нас, пока мы не возмужали, но не открылись нам. В отличие от большинства людей они знали себя поэтому не хотели, чтобы мы их обожествили. Только они и наши матери знали, что мы существуем как нечто новое на поверхности Земли. Они ни за что не выдали бы нас хомо сапиенс, так как мы отличались от них, а хомо сапиенс, как все стада, стаи, рои, в глубине сердца считают все отличающееся от них опасным и подлежащим уничтожению тем более, чем более имеется сходства с ними (о, как ужасна горилла, как отвратителен бабуин!). Кроме того, ведь в каком-то отношении мы можем превосходить их, обладая технологиями и устройствами, превышающими их уровень техники (вспомни реакцию на спутник, Чарли). Это превосходство будет абсолютно подавляющим, поскольку сексуальная активность хомо сапиенс заключена внутри определенный условных границ. В этом и лежит ключ к разгадке всей несправедливости, злобы, зависти. В сообществе людоедов аморально не есть человечину.»
Кнопка щелкнула, и Чарли Джонс пришел в себя, глядя в сардонически улыбающиеся глаза Филоса.
Ошеломленный, он сказал по-английски:
— Ну и дела!
— Сегодня без боулинга, дорогая?
— Да, дорогой. Я позвонила Тилли Смит упросила ее пропустить разик. Она была рада, и я тоже.
— Вы что, девушки, поссорились?
— О, нет! Совсем напротив. Просто… ну, Тилли стала очень нервной последнее время. Она чувствует это, и я знаю, что я чувствую тоже. Она вообще бросила бы боулинг лишь бы не ссориться со мной. Она знает, что так и будет, если не бросит.
— Наверное, эта опять простата сказывается!
— Дело в том, что у нее нет простаты, как у Смита.
— Да, конечно. Герб, ты такой скандальный!
— Секс… это как штаны.
— Чего?… О, дорогой опять ты философствуешь. Ладно, выкладывай, что там у тебя?
— Я не философствую. Скорее занимаюсь тем, что ты называешь сочинением басен.
— Баснописец!
— Да, если хочешь. Секс — это как штаны. Вот послушай. Выхожу я из дома по Бегония Драйв к главной авеню, прохожу два квартала, покупаю сигареты и иду назад. По пути я прохожу мимо многих людей, и никто не замечает.
— Все замечают, что ты большой славный…
— Нет, подожди, послушай. Никто фактически меня не замечает. Если ты опросишь всех этих людей, то выяснишь, что они не помнят меня. Некоторые говорят, что проходил здесь такой, большинство не знает. Теперь опрашиваешь тех, кто помнит: какие штаны были на мне? Ведь это могли быть рабочие брюки, парусиновые, штаны от смокинга с шелковыми черными нашивками или габардиновые брюки.
— Это все к сексу не относится.
— Подожди, имей терпение. Предположим теперь, что я выхожу из дома и иду в аптеку без штанов.
— Совсем голый?
— Ага. Ну, кто это заметит?
— Ты не дойдешь до авеню. Не смей ходить мимо Палмерсов.
— Все заметят — правильно! Итак — секс. Все имеют брюки, неважно какие, лишь бы не слишком
