— Предположим, у тебя будет его биография в форме сценария, двадцать лет жизни, каждый день, каждый час; тебе придется позаботиться о том, чтобы с рождения ребенка окружали люди, которые будут в тайне от него разыгрывать этот сценарий и не допустят, чтобы с ним произошло что-нибудь незапланированное.
— Вот именно, все правильно! — воскликнула она.
Кеог вскочил и заорал на нее:
— Я вовсе не строю планов, пойми ты это, сумасшедшая от любви! Я выкладываю свои возражения.
— Что еще нам понадобится? — нетерпеливо спросила она. — Кеог, постарайся, хорошенько постарайся все предусмотреть! Когда начнем? С чего? Быстрее!
Кеог смотрел на нее, как громом пораженный; наконец упал на скамейку и горько рассмеялся. Она села рядом, взяла его за руку, глаза ее сияли. Через мгновение он посерьезнел и повернулся к ней. Он вбирал в себя сияние ее глаз — и наконец его мозг снова заработал… как всегда, по приказу Уайков.
— Главный источник информации о его жизни, — сказал он, будет у нас не долго… Надо сказать Рэтберну, чтобы не слишком накачивал его морфием. Он должен быть в состоянии думать.
Когда его одолевала боль и он не мог больше вспоминать, ему вводили еще немного морфия. Какое-то время им удалось уравновешивать боль и воспоминания, но затем муки стали сильнее. Тогда ему удалили спинной мозг — и он потерял чувствительность к боли. Были привлечены новые люди психиатр, стенографистка, даже историк-профессионал.
В своей новой лаборатории Вебер экспериментировал, подыскивая «доноров» — пробовал все мыслимое и немыслимое, даже коров и приматов. Кое-какие результаты были, хотя не слишком обнадеживающие. Он экспериментировал и с людьми. Никак не удавалось преодолеть отторжение ткани: матка не удерживала чужеродный плод, как палец не приживается на чужой руке.
Тогда он перешел на питательные растворы. Он испробовал множество их и в конце концов создал такой, который подошел — из плазмы крови беременной женщины.
Лучшие яйцеклетки он поместил между пластинами простерилизованной замши. Он соорудил автоматическое устройство, регулирующее поступление плазмы с такой же скоростью, как в живых артериях, пропускающее ее так же, как вены, и поддерживающее необходимую температуру тела.
Однажды пятьдесят клеток погибли из-за воздействия хлороформа, содержащегося в одном из адгезивов. Когда оказалось, что на клетки плохо действует свет, Вебер сконструировал контейнеры из специального состава.
Те зародыши, которые на шестидесятый день были жизнеспособны, уже имели различимые глаза, позвоночник, зачатки рук, пульсирующее сердце. Каждый из них омывался более чем галлоном плазмы ежедневно, и в определенный момент их насчитывалось уже сто семьдесят четыре тысячи. Потом они стали погибать — некоторые из-за дефектов строения, другие из-за химического состава, многие по причинам, неясным даже Веберу и его сотрудникам.
Когда он сделал все, что было в его силах, и осталось только ждать, у него были зародыши, развившиеся до семи месяцев и хорошо растущие. Их было двадцать три. Гай Гиббон давно умер. Однажды его вдова навестила Вебера и устало положила перед ним пачку бумаг, попросив прочесть и сразу позвонить ей.
Вебер прочел и позвонил. Он отказался выполнить ее просьбу.
Она взялась за Кеога. Он отказался участвовать в ее плане. Она переубедила его. Кеог переубедил Вебера.
Каменный ангар вновь заполнился хитроумными механизмами. Холодильная камера была размером четыре на шесть футов; ее окружали провода и чувствительные датчики. В эту камеру поместили девушку.
К этому времени зародышей осталось всего четыре, и им было восемь с половиной месяцев.
Один из них выжил.
Я обращаюсь к читателю, и особенно к тому, кто едва перешагнул за двадцать. Позвольте вас спросить: не было ли у вас когда-нибудь ощущения, будто кто-то управляет вами? Бывало ли так, что вы хотите что-то сделать, но, как назло, всюду натыкаетесь на препятствия, и приходится отступить? А порою наоборот — желаемое не чересчур ли легко достается вам? Испытывали ли вы чувство, что незнакомые люди словно бы прекрасно знают вас? Встречали вы когда-нибудь девушку, при виде которой у вас замирало сердце, которой вы тоже вроде бы нравились — и вдруг каким-то образом она как бы вычеркивалась из вашей жизни, как не вписавшаяся в сценарий?
Чего уж там, со всеми нами случалось такое. Однако, если вы прочли мой рассказ, то вы согласитесь, что это нечто более поразительное, чем просто сюжет. Он что-то напоминает вам, не так ли? То есть, я хочу сказать, что необязательно должен быть замок, или «старая лужа», и, конечно все имена изменены, чтобы не компрометировать… автора.
Потому что, возможно, ей уже пора проснуться, постаревшей всего на два или три года после двадцатилетнего сна. И когда вы встретите ее, это станет самым потрясающим событием в вашей жизни.
КОГДА ТЫ УЛЫБАЕШЬСЯ…
Не говори правду людям. Никогда. Не помню, чтобы я когда-нибудь специально формулировал это правило, но всю жизнь следовал ему.
А Генри?
Впрочем, это неважно, можно сказать, что с Генри я никогда не считался.
Кто упрекнет меня? Я обнаружил, что мне по характеру надо быть одиночкой. Я мог делать кое-что лучше, чем другие, что само по себе уже награда. А наводить справки об убийствах, десятках убийств, за которые никто не поплатился, и не иметь возможности о них рассказать… Может, это мучило меня, но зато я поступал как человек во многих других случаях.
Мне помешал Генри.
Когда я был ребенком, то жил за три мили от школы и бегал на роликах, покуда не выпадал снег. Иногда мне было довольно холодно, иногда слишком жарко, а чаще всего я промокал до нитки. Но в любую погоду Генри ждал меня у входа. Прошло уже двадцать лет, но, стоит только закрыть глаза, и я вижу этот знакомый, преданный взгляд, чересчур подвижный рот, растянутый в улыбку, и слышу слова привета. Он, бывало, возьмет у меня книги, прислонит портфель к стене и трет мои руки, согревая, или подаст мне полотенце из спортивной раздевалки, если идет дождь или донимает жара.
Я не мог понять, что им движет. Его чувство было выше дружбы, дороже преклонения, но, видит Бог, от меня он не получал ничего взамен.
Это продолжалось много лет, потом он окончил школу, а мне пришлось кое-где застрять, и я получил аттестат позже. Пока Генри был рядом, я особо не старался; когда он исчез, школа показалась мне такой унылой, что я приналег и окончил ее.
После чего я начал крутиться, пытаясь обеспечить себе регулярный доход, не имея специальности. Я пристроился писать статейки в воскресное приложение одной газеты — из тех, что вызывают отвращение у приличных людей, — но это меня не смущало, потому что таковые их не читают.
Я писал о наводнениях, убеждая читателей, что Америку ждет гибель под водой, потом о засухе, рисуя картины смерти наших потомков на сухих, как пережаренный картофель, равнинах; строчил заметку о столкновении с кометой, а следом — о придурках, предсказывающих конец света; сочинял биографии великих патриотов, соразмеряя их с величиной передовой статьи, чтобы они ее не затмили. Это приносило деньги, совесть меня нисколько не мучила, и я жил в свое удовольствие.
Словом, много воды утекло за эти двадцать лет, пока я вдруг не встретил Генри.
Самое нелепое, что он совершенно не изменился. Даже как будто не повзрослел: те же жесткие волосы, уродливый широкий рот и веселые, блестящие глаза. Одет он был, как всегда, в чьи-то обноски:
