прихваченную им еще в кавполку, поставил котелок и положил мизерный кусочек лепешки.
— Жалко, что капитан ушел, — вздохнул Андрей. — Каши хватило бы на двоих.
— У капитана есть Тимоха. Ох, этот Тимошка, скажу я вам, товарищ лейтенант! Не Тимоха, а пройдоха! Возле кухни всегда первый. Когда бы он ни появился, становится спереди.
— Для капитана старается. И вы должны уступать ему первое место.
— Для капитана? — презрительно воскликнул Еремеев. — Как бы не так! Тимоха в первую голову помнит о себе. Говорит: мне тощать нельзя. Если, мол, я отощаю, кто же будет носить еду капитану? Нахал. А капитан сутки перед боем не употребляет пищи. Закон!
— Глупости. Почему не принимает пищу? Да еще целые сутки?
— Только после боя. Тимоха рассказывает, что капитан из санитарных соображений не ест: в случае ранения в живот врачам не будет лишней мороки. Да и мучения, говорят, легче. А капитановы обеды пожирает Тимоха. Видели, какой он толстый?
Оленич только-только присел, как послышался шелест кустов и голос Соколовой:
— Лейтенант, ау! Где ты?
Она, конечно, видела, где Оленич и Еремеев, но присела в кустах и стала негромко окликать. У старика Еремеева разгладились морщинки на лице, его светлые глаза заулыбались. Женя вышла из кустов, увидела котелок и сразу же присела на край подстилки, вытащив из-за голенища ложку.
— Какой запах! Какой вкус! Ни в одном санатории Кисловодска такой каши никто не едал!
Луна освещала ее бледное лицо, которое показалось Оленичу еще красивее, чем обычно днем, при свете солнца. Она уплетала кашу и щебетала, — то смеясь, то хмурясь, рассказывала, что видела на передовой, которую только что обошла от правого фланга до левого. Сдвинула кубанку набекрень, лунный свет посеребрил пряди ее волос, и Оленичу показалось, что лик ее обрамлен светящимся ореолом. Она была красива и притягательна, и напрасно Истомин иронизировал над ним, напрасно подозревал в легкомысленном отношении Оленича к Жене — она Андрею очень даже нравилась. А еще ему было приятно, что душевным ладом эта девушка гораздо ближе ему, чем Мария с ее иконной красотой.
Девчат на фронте в солдатской одежде Оленич впервые увидел в Минеральных Водах. Они, фронтовички, показались ему самыми красивыми девушками на земле. И сознание того, что Женя все же любит его, наполняло гордостью, и, пожалуй, от этого у него было ясное душевное состояние, какого он давно не знал. «Неужели в этом заключается человеческое счастье? — думал он, наблюдая за Женей. — Она счастлива оттого, что сидит рядом со мною, и война ей кажется нипочем, и фронтовые трудности, и бытовые неудобства, и весь этот примитивный полевой уклад существования не отягощают ей жизнь лишь потому, что рядом с нею любимый человек?»
И подумалось ему, что с этой минуты он как бы берет на себя ответственность за Женю и должен защищать ее от ударов судьбы, помогать переносить трудности. Почему-то вдруг захотелось погладить ее по голове и сказать: «Ах ты, милая дурочка! Ну зачем, зачем тебе влюбляться в меня? Что я могу, что умею? Да ничего, так же, как и ты. Ведь мы оба тут беззащитны и почти бессильны: мы не сможем воспользоваться своим счастьем, мы просто будем страдать, начнем думать о том, что кругом война, смерть, что черный ураган загнал нас под самые Кавказские горы и разве тут о любви и счастье мечтать?» Но не скажет ей этого, не сможет, потому что она смотрит на него доверительно и с надеждой, она верит: если он рядом, то никакой войны, никакой угрозы смерти быть не может, потому что любовь — это жизнь. И лунный свет в ее глазах как отсвет счастья и любви, и как ожидание чуда, и как мольба о милосердии.
Он не смог спокойно смотреть в ее лицо, вдруг подхватился, снова присел, потянулся руками к ее просвеченным светом локонам. И в одном порыве они оба поднялись, и она прижалась к нему. Они так и стояли, затаив дыхание, прислушиваясь к тишине, к затаившемуся миру, к молчащему мирозданию, потому что в те минуты для них никто не существовал во всей вселенной. Им некогда было думать, что вокруг затаилась война, словно взрывчатка с горящим бикфордовым шнуром, и что она может в любую секунду поднять в воздух их мир и смешать с огнем, песком, дымом. Они забыли о том страшном, бурлящем смерчами войны мире, потому что открыли свой, новый мир — до сих пор неведомый им, удивительный и прекрасный!
— Андрей! — выдохнула Женя и жалобно протянула: — Андрей…
— Что, Женя? Что?
— Мне страшно: а вдруг это неправда? А вдруг это сон?
— Может быть. Но ты не пугайся этого. Не бойся.
— Я не боюсь. Но я вся дрожу… Это — страх?
— Нет, это… что-то вроде полета.
— Да? Мы — летим? А крылья? Любовь? Да?
— Восторг.
Отстранилась от него. Он увидел ее раскрытый рот, припухшие губы, кажется, они подрагивали. Ладонями взял ее голову и припал губами к ее рту. Она вновь отстранилась от него, и ее глаза испуганно, не мигая, смотрели на него. Она прошептала:
— Восторг? А любовь?..
Он, смеясь, ответил:
— Восторг любви.
Она подняла глаза к ночному небу:
— А месяц же светит… И люди…
— Все это наше. Не волнуйся. И не трусь.
— Я не боюсь. Ты со мной, мне так хорошо!
— И мне. Почему мы раньше не знали об этом?
— Ты такой гордый!
— Я — гордый?!
— Ну да, к тебе не подступиться было.
— Да я боялся тебя! Ты такая язва.
— Ха-ха! Это я — язва?! Хорохорилась!
— А я не понимал.
— Я тоже не понимала тебя. Не представляла даже, что тебя можно целовать…
Женя тихонько и счастливо смеялась. А Оленич вдруг вспомнил поцелуй Марии, который он носил в памяти и лелеял как высший дар. Когда Мария уезжала, она при Николае поцеловала его, Андрея. Может, она даже не придала особого значения своему порыву и поцелую, а он все время помнил и все время грезил о ней. Но было это чужое, не настоящее. И поэтому он всегда стеснялся вспоминать, словно что-то нехорошее таил от своего ближайшего друга Кубанова…
А Женя обнимала его, прижималась…
Андрей смотрел на ее лунный лик, почти незнакомый, словно видел впервые, слушал слова, что тихо звучали, ласково лились, опьяняя. И он уже точно знал, что любит Женю, что будет всегда любить ее, потому что никто и никакая сила не смогут оторвать их друг от друга, потому что они слились в единое целое.
Невиданная сила возникла в нем и разлилась по всему телу. Он подхватил Женю на руки — она оказалась такой маленькой и легкой! — и понес по берегу реки, по широкому лунному плесу. Шелестела под ногами трава, шуршал песок, рядом плескалась вода, переливаясь через камни. Они спрятались под темный купол боярышника, что широко раскинул ветви, опуская их к земле. Даже не верилось, что может быть такое уютное уединение, — война осталась в ином мире, небо не смотрело на них звездами, и месяц не высвечивал их взволнованных лиц…
Они сидели на песке, усыпанном первыми осенними листьями, возвращаясь из глубины душевного потрясения к действительности. Андрей прижимал Женю и думал, что теперь им двоим подвластен крылатый конь Мерани, они познали счастье полета. Эх, Истомин, Истомин! Еще есть время до твоего главного боя, вскакивай на Мерани, скачи к своей Нино! Это время будет только твоим, и только так ты сможешь догнать ее, свою Нино…
«Почему я вспомнил о нем, об Истомине? — думал Оленич. — Наверное, он стал близким мне человеком после той исповеди, человеком, отдавшим себя полностью войне и оставившим себе лишь одну эту лунную ночь, когда он был самим собою. Может, это сражение будет решающим и для меня, и для
