костей изобьют!
Б а б а. Ох, правда, правда!
Г а н у л ь к а. Какой он несчастный!
О л е к с а. Говорю тебе — на разбойника смахивает!
А н т о н. Да ну?
П р о х о ж и й. Разве ж кто по доброй воле станет душу свою губить?
Ой нет, нет! И этот Довбня, которого вы проклинаете, был же когда-то любимым сынком: ласкала его мать, головку расчесывала, белую рубашечку надевала, любил его и отец, приучал к делу, дарил ласковым словом, были у него и милые братья, сестры… Ах, все было… И уголок родной у него был…
Д е д. Ох, что-то на меня нахлынуло; довольно, довольно! Хватит печали.
П р о х о ж и й. Неужто вы думаете, что из такого рая легко в пекло броситься? Ой, тяжко, тяжко! Тут не только одна нечистая сила, а может, и свои виноваты… Эй, покопайтесь в совести, пошевелите ее!
О л е к с а. Ге-ге-ге, пан! Что-то вы больно защищаете разбойников…
П р о х о ж и й. Оделся в теплый кожух и отгородился от мира, а к тому, кто замерзает, пухнет с голода, кого собаками травят, и капли жалости нет.
Д е д. Не надо, не надо!
О л е к с а (тихо Антону). Вот если б скорее приметы да фотографию…
А н т о н (тихо.) Разве писарь пришлет?
О л е к с а. Сегодня беспременно… вот-вот будут.
П р о х о ж и й. Однако пора… обогрелся и поел, спасибо господу и вашей милости… Прощайте!
Д е д. Куда ж ты?
Б а б а. Да еще на ночь глядя… и разбойники!
О л е к с а. Он разбойников не боится…
А н т о н. А вьюга, мороз… верная смерть.
П р о х о ж и й. От своей судьбы не уйдешь! Мне надо спешить, спасибо за ласку.
Д е д. Да хоть переночуй… а то беда!
А н т о н. Хоть пересидите непогоду… может, стихнет.
О л е к с а. Правда, подождите, не пустим!
П р о х о ж и й. Мне нельзя, ей-богу, нельзя.
Б а б а. Да хоть часочек отдохните, погрейтесь вон там в комнате на лежанке.
Я с ь к о. Останьтесь, пан, мне вас так жаль!
П р о х о ж и й. Жаль? А-а! А где твоя мама?
Я с ь к о. И мама жалеет… сейчас придет…
Г а н у л ь к а. Слышите, кричат: 'Кто в бога верует!' Д е д. На помощь!
А н т о н. Не сорвался ли кто со скалы?
О л е к с а. А может, разбойники напали?
Б а б а и Г а н у л ь к а. Ох, мы одни не останемся!
Я с ь к о. И я с вами!
О л е к с а. Антон, бери и ты топор!
Д е д. Пошли!
Явление десятое
П р о х о ж и й, один.
Прохожий. Только сейчас и можно удрать, — ушли на мое счастье, а то сцапали бы, засадили… За мир пострадал, за своих родных селян всю жизнь на муки отдал, а теперь те же селяне свяжут меня и бросят в пекло… Да что селяне? Брат, родной брат сам готов кожу содрать… А… И не помилует, не пожалеет, не помилует… А там снова палач, кнут… Бррр! Бежать отсюда поскорей. Хата моя родная! Приютила на минутку и гонишь вон? Чужой я тебе, каторжный, проклятый! Боже мой! Зачем меня держишь на свете! Ох, как тяжело!
Нет сил! Из этого рая да в пекло! Лучше было бы не заглядывать! Бежать теперь! (Колеблется.) Да лучше умереть тут под родной крышей… (Припадает со слезами.) Земля моя! Сюда к сердцу… сердцу… Лукерья, голубка, Лукерья! Простила ли меня? Хоть бы слово ей сказать, хоть бы глянуть еще разок. (Озирается.) Скрутят и снова на муки, на каторгу! Ах, все равно!
Занавес
Действие второе
Декорация первого действия. Глубокие сумерки.
Явление первое
Л у к е р ь я и О р и с я.
О р и с я (вбегает). Слышишь, никого нет!
Л у к е р ь я. Как нет? Что ты?
О р и с я. А погляди — никогошеньки!
Л у к е р ь я. Что бы это значило? Зажги каганец.
О р и с я. Спичек не найду!
Л у к е р ь я. В комнате, в печурке.
Какая-то т е н ь появилась в дверях и исчезла.
О р и с я. Ну его, я туда впотьмах не пойду, такого страха нагнали…
Да и нет никого, слышно же! Ау! Отзовись!.. Нету.
Л у к е р ь я (садится к столу). Что за диковина? Куда же они все ушли? И хату пустую бросили…
О р и с я. Может, что случилось… или, должно быть, пошли все прохожего проводить до большака.
Л у к е р ь я. А он уже ушел? (Вздохнула.)
О р и с я. Да, да, наверно… он и просился на минутку… Ну, так все вместе и ушли. (Испуганно.) И ребеночка одного бросили! Ой, господи! (Подбегает.) Уже зашевелился. (Поет колыбельную.) А-а-а! Люли, люли! люли, прилетели гули… (Окончив колыбельную, тихо качает люльку.)
Л у к е р ь я. Жаль мне этого прохожего… Такой несчастный! Видно, что горе скрутило да замучило его, — сгорбленный и больной!
О р и с я. И одет как нищий! В такую вьюгу и стужу еще замерзнет!
Л у к е р ь я. И как его выпустили в глухую, страшную ночь? Ох, людям чужое горе — шутка, а мне так грустно, что не простилась с ним.
О р и с я. Да ты, известно, по каждому страннику, по каждому нищему убиваешься: ты у нас такая!
Л у к е р ь я. Потому как сама на той же тропке стою… а только знаешь, сестрица, этот словно родной мне, словно говорили мы с ним.
О р и с я. И не диво: верно, не раз его видела, не раз слыхала, он же тут бывал, сам говорит, и всех
