Противостояние.Том I

А как насчет тебя самой, Фрэнни? Что хочешь ты?

Если уж она вынуждена существовать в мире, подобном этому, подумала она, с биологическим будильником, установленным внутри нее с заводом на шесть месяцев, она хотела бы иметь в роли своего мужчины кого-то вроде Стю Редмана… Нет, не кого-то вроде. Она хотела именно его. Вот так обстояло дело, если уж говорить начистоту.

С исчезновением цивилизации с двигателя человеческого общества разом содрали хром и лакировку. Глен Бейтман нередко распространялся на эту тему, и каждый раз это доставляло какое-то странное удовольствие Гарольду.

Женская свобода, решила Фрэнни (полагая, что если уж говорить начистоту, то все вещи надо называть своими именами), — это не что иное, как побочный продукт технологического общества. Женщины целиком полагаются на милость своего тела. Они меньше. Они изначально слабее. Мужчина не может забеременеть, а женщина может — это известно даже детям. А беременная женщина — существо очень уязвимое. Цивилизация создала защитный зонтик здравого смысла, под которым могли укрыться оба пола. «Освобождение» — одним этим словом все сказано. До цивилизации с ее аккуратной и полной сострадания системой защиты женщины были рабынями. Давайте не будем подслащивать пилюлю, подумала Фрэнни, рабыни — вот кем мы были. Потом проклятым дням настал конец. И Женское Кредо, которое следовало бы вывесить во всех офисах дамских журналов, желательно вышитое вручную, стало таковым: «Спасибо вам, Мужчины, за железные дороги. Спасибо вам, Мужчины, за изобретение автомобиля и убийство краснокожих индейцев, которые думали, что неплохо бы оставить Америку в прежнем состоянии подольше, потому что они были здесь первыми. Спасибо вам, Мужчины, за больницы, за полицию, за школы. Теперь мне хотелось бы иметь право голоса, право открыть свое собственное дело и решать самой свою судьбу. Когда-то я была вещью, но теперь это устарело. Дням моего рабства должен настать конец; необходимость быть рабыней отпала так же, как нужда пересекать Атлантический океан на утлом паруснике. Реактивные самолеты быстрее и безопаснее, чем маленькие суденышки, и в свободе больше смысла, чем в рабстве. Я не боюсь летать. Спасибо вам, Мужчины».

И что тут можно было возразить? Ничего. Ханжи могли ворчать по поводу немыслимого бесстыдства, реакционеры — разыгрывать маленькие интеллектуальные игры, но правда лишь улыбалась. Теперь же все изменилось, изменилось всего за несколько недель, а насколько — покажет только время. Но, лежа здесь среди ночи, она знала, что ей нужен мужчина. О Боже, как же ей нужен мужчина.

И дело тут не только в заботе о ней и ее первом ребенке (она полагала, что и не последнем). Ее влекло к Стю, особенно после Джесса Райдера, и чем дальше, тем больше. Стю был спокойным, умелым, а главное, он не был тем, кого ее отец назвал бы «двадцатью фунтами дерьма в мешке, рассчитанном на десять».

Его тоже влекло к ней. Это она знала прекрасно, поняла это с того самого завтрака Четвертого июля в безлюдном ресторанчике. На мгновение — всего лишь на одно мгновение — их взгляды встретились, и полыхнуло жаром, словно тебя дернуло током и в тело впились крошечные иглы. Ей казалось, Стю тоже понимает, как обстоят дела, но он выжидал, давая ей возможность самой принять решение, когда придет время. Сначала она была с Гарольдом, следовательно, она — вещь Гарольда. Мысль, типичная для вонючего самца, но она боялась, что вокруг нее прежний мир, где снова господствуют вонючие самцы, по крайней мере пока.

Если бы только нашелся кто-то еще, кто-то для Гарольда, но никого не было, а она опасалась, что не сможет долго ждать. Она вспомнила тот день, когда Гарольд в своей не уклюжей манере попытался заняться с ней любовью, попытался навсегда утвердить свое право на собственность. Как давно это было? Две недели назад? А кажется, что больше. Все прошлое кажется сейчас более далеким. Оно словно растянулось как размякшая ириска. Из-за этой тревоги по поводу Гарольда, к которой примешивался страх перед тем, что он может сделать, если она действительно уйдет к Стю, и из-за своей боязни снов она никогда не сможет заснуть.

На этой мысли она задремала.

Когда Фрэнни проснулась, было еще темно. Кто-то тряс ее.

Она вяло запротестовала — ее сон был спокойным, и в первый раз за всю неделю ей ничего не снилось, а потом нехотя, с трудом проснулась, думая, что уже утро и время отправляться в путь. Но почему они хотят ехать затемно? Когда она уселась, то увидела, что даже луны не было.

Тряс ее Гарольд, и он выглядел напуганным.

— Гарольд? Что-нибудь случилось?

Она увидела, что Стю тоже на ногах. И Глен Бейтман. Перион стояла на коленях поодаль, возле остывшего костра.

— Это Марк, — сказал Гарольд. — Ему плохо.

— Плохо? — переспросила она, а потом с другой стороны круга золы, где опустилась на колени Перион и стояли еще двое мужчин, раздался стон. Фрэнни почувствовала, как внутри нее черным столбом поднимается ужас. Больше всего они боялись болезни.

— Это не… не грипп, а, Гарольд?

Ведь если Марка с запозданием свалил Капитан Скороход, это означало, что такое может произойти с каждым из них. Может быть, микроб все еще болтается где-то здесь. Может, он даже подвергся мутации. Чтобы лучше тебя сожрать, моя дорогая.

— Нет, это не грипп. Ничего общего с гриппом. Фрэн, ты ела вечером консервированные устрицы? Или, может быть, днем, когда мы останавливались перекусить?

Она попыталась вспомнить, но мозг ее еще полностью не очнулся от сна.

— Да, я ела их оба раза, — сказала она. — Они были вкусные. Я люблю устриц. Это что, пищевое отравление? Он отравился, да?

— Фрэн, я только спрашиваю. Никто из нас не знает, что это такое. У нас нет врача. Как ты себя чувствуешь? С тобой все в порядке?

— Все нормально, только спать хочется. — Но ей не хотелось. Уже нет. С другой стороны лагеря послышался еще один стон, словно Марк обвинял ее в том, что ей хорошо в то время, как ему плохо.

— Глен думает, это может быть аппендицит, — сказал Гарольд.

— Что?

Гарольд лишь болезненно улыбнулся и кивнул.

Фрэн встала и пошла туда, где собрались все остальные. Гарольд унылой тенью поплелся за ней.

— Мы должны ему помочь, — сказала Перион. Она произнесла эту фразу механически, словно повторяла ее уже много раз раньше. Она непрерывно переводила глаза с одного на другого, и они были полны такого ужаса и такой беспомощности, что Фрэнни снова почувствовала себя виноватой. Ее мысли эгоистично перекинулись на ребенка у нее под сердцем, и она попыталась отогнать их прочь. Неуместные или оправданные, но они не уходили. «Уберись от него подальше, — закричала какая-то часть ее рассудка. — Уберись подальше прямо сейчас, он может быть заразным». Она взглянула на Глена, казавшегося в ровном тусклом свете переносного фонаря бледным и разом постаревшим.

— Гарольд говорит, что, по-вашему, это — аппендицит? — спросила она.

— Не знаю, — расстроенно и испуганно ответил он. — Симптомы похожие, это точно; у него поднялась температура, живот твердый и вздутый, ему больно, когда до него дотрагиваются…

— Мы должны ему помочь, — опять повторила Перион и разразилась слезами.

Глен дотронулся до живота Марка, и глаза у того, мгновение назад мутные и полузакрытые, широко распахнулись. Марк закричал. Глен отдернул руку так, словно положил ее на раскаленную плиту, и перевел взгляд с Гарольда на Стю, а потом обратно на Гарольда. В его глазах читалась плохо скрытая паника.

— Джентльмены, что вы можете предложить?

Кадык Гарольда ходил ходуном, словно что-то застряло у него в глотке и душило его. В конце концов он выпалил: