толпы народа. Всем хотелось посмотреть на пышные свадьбы, сложившиеся так странно, так неожиданно. Однако большинство тянуло к церкви Сретения, так как весь город, за исключением небольшой партии новых людей, крепко любил своего старого ворчливого войта.
Наконец приблизился и свадебный поезд. Дружки и светилки на разубранных коврами телегах, бояре на увешанных пестрыми квитами лошадях и, наконец, сам славетный войт киевский в золотом парчевом кафтане, а за ним и Галочка, сияющая, смеющаяся, как весенний, радостный день.
— Слава, слава, слава! — кричали кругом горожане, а войт улыбался счастливо и торжественно, кивая всем направо и налево своей седой головой.
В богатом дворище войта настежь стояли ворота. Вдоль всего двора тянулись длинные столы, покрытые белыми скатертями; заваленные яствами серебряные мисы и таци стояли на них; лежали груды пирогов; целые бочки меду и пива возвышались кругом. Горы сластей, ласощей заморских подымались среди серебряных блюд.
В светлице за большим столом сидели самые почетные гости. Пестрели драгоценные кунтуши и жупаны, редкостные каменья, меха и намитки, затканные золотом. За столом на посаде, на возвышенном седалище, помещались только что повенчанные молодые. «Лукавое зелье» совсем присмирело и бросало из-под длинного белого покрывала счастливый смущенный взор на своего дорогого соседа.
Храбрый пан Лой, который умудрялся не пропускать ни одной пирушки, был тут же. Пан цехмейстер, узнавший о свадьбе Мартына, переложил гнев на милость и только в память покойного Славуты — так сказал он Мартыну — согласился пожаловать на веселый пир. Даже тощая пани цехмейстрова, умолкавшая только под взглядом своего сурового пана цехмейстра, сидела тут же среди почетных горожан; впрочем, она не могла удержаться, чтобы не сообщить вполголоса своим соседкам, что с червоным дьяволом пролетала мимо их дома не Галя, а Богдана Кошколдовна, что это она видела своими собственными глазами и готова поклясться всем на мощах всех святых. Слуги обносили всех пенящимся вином; веселые возгласы и здравицы гремели кругом.
Наконец поднялся со своего покрытого бархатом стула и славетный войт киевский.
— Ну ж, зяте мой коханый, — начал он важно, наполняя тяжелый золотой кубок старым дедовским медом, поседевшим в глубоких погребах, — бери ж мою дочку, люби ее и жалуй: одна она у меня… — Голос войта дрогнул, но он мужественно поднял голову и продолжал дальше — Больше хотел я дать ей, да через этого харцызу пропало моих денег три тысячи коп литовских грошей. Что ж делать! Что с воза упало, то пропало, а после моей смерти все заберешь!
— Не печальтесь, пане тесте, — поднялся к нему счастливый и довольный Мартын, — люблю я Галочку и без всякого добра, а товары ваши не пропали: все я ей за доброе и укорливое воспитание в дар записал.
— Что? — изумился пан войт, не понимая, о чем говорит Мартын.
— А вот что! — протянул тот войту большой лист бумаги.
Быстро, быстро просмотрел войт дарственную запись и от радости и удивления не мог первое время и заговорить.
— Как, ты? Все мои товары ей отписал? Да как же ты их у воеводы выдрал? Как?
— Ну, это уж наша печаль! — тряхнул Мартын удало головой, и лукавая усмешка осветила его лицо. — А речь в том, что войтовы товары воеводе не достались, а достались войтовой дочери, как он того и желал!
— Ай да Мартын! Ай да Славута! Молодец — лыцарь, а не цеховик! — зашумели кругом гости, наполняя кубки и протягивая их к нему, а довольный и торжествующий пан войт киевский мог только выговорить, обращаясь ко всем: «А что? Га?» Но весь его сияющий вид досказал остальные слова: какого я себе зятя доскочил.
— Гм… — рассуждал философски пан цехмейстер, отпивая небольшими глотками свое вино. — После этого и нарекай на нечистую силу; правду говорит пословица: бога почитай, а и черта не забывай! Уж истинно, когда господь захочет человеку счастье послать, так и дьявола на добро натолкнет!
— А как же, как же! — подхватил пан Лой. — Вы меня об этом спросите, я ихнюю братию хорошо знаю! Есть между ними и славные ребята, грех сказать. Надо только уметь этих голубчиков к рукам прибрать, да! — обвел он всех присутствующих торжествующими глазами. — Мне с ними много раз приходилось дело иметь, так я уж их хорошо знаю, вот как моих вартовых, — пан Лой отер бархатным рукавом пот с багрового лица и с наслажденьем опрокинул свой стакан. — Да вот, к примеру, расскажу вам смешной случай, как мне однажды черт целую копу хлеба смолотил.
— Как, черт молотил?! — раздалось сразу несколько голосов.
— Так-таки и молотил! — кивнул уверенно пан Лой, поглаживая свой тучный живот. — Не хотелось бедняге, да что делать, пришлось послужить! Го-го-го! От меня ни один не уйдет! Да вот и ваш червоный дьявол? Сбежал… От меня сбежал, и свой пекельный плащ мне бросил, и полхвоста у меня в руках осталось, н-да!
— Полхвоста?! — замерла в изумлении пани цехмейстрова.
— А вы думали как? Пан Лой шутить не любит! Мне лучше в руки не попадайся! Да!
В это время появился в дверях вышедший незаметно в светлицу Мартын и, подняв красный плащ, произнес гробовым голосом:
— Этот пекельный плащ здесь!
Невообразимый крик ужаса вырвался из груди всех гостей. Кубки и фляжки покатились со стола. Гости бросились бежать…В дверях поднялась страшная давка: одни толкались, чтобы выскочить на двор, другие спешили со двора узнать, что случилось за свадебным столом. Невообразимый шум наполнил комнату. Напрасно кричал из последних сил Мартын, держа в руке красный плащ:
— Успокойтесь, славетние горожане: это он, этот червоный плащ натворил всех бед!
Никто не слушал его.
— Да постойте, панове! Куда вы? Это Мартын Славута! — опомнились уже было храбрейшие, стараясь успокоить обезумевших гостей, но успокоить гостей удалось не скоро.
Наконец, когда все уже воочию убедились, что перед ними стоит истинный Мартын Славута, мастер из цеха золотарей, и держит только в руке огненный плащ, громкий хохот огласил всю комнату.
— А вы все уж и перепугались? — раздался голос пана Лоя, скатерть приподнялась, и из-под стола показалась круглая голова пана Лоя; но на этот раз лицо его было красно и сконфуженно. Он смущенно оглядывался кругом, стирая со лба крупный пот.
— А ты чего, пане-брате, под стол попал? — ошеломил его вопросом пан цехмейстер.
— А?.. — пан Лой замялся. — Ге… Я хотел его за ноги поймать!
Но веселый смех покрыл его слова.
— Так это ты, пострел, — обратился цехмейстер к Мартыну, — весь город на ноги поднял?
— Не я, не я, пане, — оправдывался, улыбаясь, Мартын. — Всему виною этот красный плащ! На ж его, Галя, — бросил он жене красный плащ, — спрячь его на самое дно нашей скрыни, чтобы рассказывать и детям, и нащадкам нашим, как нам с тобою, голубко, червоный дьявол стал в пригоде.
— Эх, накостылять бы тебе хорошо за твои штуки, да иди уже сюда, поцелую тебя, шибеник, — не выдержал-таки войт и, распахнувши широко объятия, прижал зятя к груди.
— Так, так, любо, любо, пане войте! — зашумели кругом гости, подымаясь с мест. — Будем жить, как здавна бывало! Ходыки нам не надо: ты за нас, а мы за тебя будем стоять, как и до сих пор стояли, как и здавна стояла наша киевская земля!
Шум, раздавшийся у войтовых ворот, покрыл и веселые голоса гостей. «Воевода! Воевода!»— закричали со двора.
— Воевода? — отступил пан войт, и в голове его быстро замелькали злобные мысли: «Неужели осмелился приехать? Хочет еще свадьбе помешать?»— И лицо войта снова стало угрюмо и сурово, но размышлять было некогда: пан воевода уже входил во двор.
Лицо его, подрумяненное и подделанное, освещала милостивая, приветливая улыбка.
— Что ж, пане войте, — остановился он среди двора, — принимаешь ли на свадьбу гостей?
Еще минуту старый гнев бурлил в строптивом сердце войта, но честь, сделанная ему воеводой в лице всех горожан, растопила наконец и его:
— Пожалуй, вельможный пане, за честь почту, — поклонился он в пояс воеводе, распахивая перед
