Николай Сергеевич стоял, смотрел на танцующих и ожидал, что вот-вот мимо него пронесется знакомое васильковое платье, но его почему-то не было…
Он оглянулся: Лена сидела у стены на скамейке.
— Леночка! Что же ты не танцуешь! Пойдем!
— Да ведь я же не умею!.. Я никогда не танцевала… Я даже не различаю, как в каком танце полагается ногами ворочать…
— Лена!.. Ну вот, еще выдумала!.. Сегодня все умеют!.. Пойдем!.. Ты меня обидишь, если не пойдешь!..
Она посмотрела ему в глаза, потом засмеялась и махнула рукой.
— Ну, идем, если тебе охота таскать такой куль с мукой, как я!.. Только, если ноги тебе оттопчу — не обижайся!
Лена, в самом деле, танцами совершенно не интересовалась и, за исключением нескольких шуточных попыток в техникуме, никогда не танцевала; но на куль с мукой она совсем не походила: она была легкая, сильная, с прекрасным чувством ритма и «таскать» ее совсем не надо было.
Окружающие видели, что Венецкий танцует с «собственной женой» и, конечно, не подозревали, как дороги ему были эти минуты, когда он имел право обнять стройный стан любимой, сжать ее руку… Ведь дома он никогда себе этого не позволял…
Красивым перебором гармони Виктор закончил вальс.
— Зачем же ты говорила, что не умеешь? Ведь это неправда! — тихо проговорил Николай, все еще сжиамя пальцы Лены в своих; ему жаль было их выпустить…
— Что вы тут шепчетесь? Дома не управились налюбезничаться? — раздался около них насмешливый голос Маруси. — Аленушка! Идем петь!.. Да и бургомистра своего тащи — у него голос хороший, а ревновать его сейчас некому…
Маруся намекала на довоенное прошлое, когда она завербовала молодого льнокомбинатского инженера в свои самодеятельные кружки; но тут приехала Валентина Федоровна и так ревновала, горевала и скандалила, что ему пришлось отказаться.
Спели несколько песен.
Николай тоже стоял с хором и пел, и все это время счастливо улыбался, прислушиваясь к милому его сердцу, звучному альту, который он различил бы среди всех голосов мира.
После песен опять начались танцы.
Командовал балом Эрвин. Дамой своей он выбрал Марусю и не отходил от нее в течение всего вечера. С ней он танцевал все танцы, а когда она отходила и становилась в хор, он садился напротив и не спускал с нее восторженного влюбленного взгляда, и видел ответный сияющий взгляд, и знал, что эти русские песни Маруся поет для него, хотя он и плохо их понимает…
Танцевали те же тпнцы, что и довоенное время, кроме одного, на котором особенно настаивал Эрвин.
Он называл этот танец — кадриль, но эта немецкая кадриль ничуть не похожа была на то, что называли этим словом в Липне.
Еще накануне, во время разработки программы вечера, Эрвин был очень удивлен, что Виктор, игравший на гармони бесчисленное множество танцев и песен, не умеет играть ничего подходящего для этого танца, который состоял в том, что пары без конца расходились и вновь сходились. Эрвин попробовал было напеть липнинскому гармонисту какие-то немецкие мотивы, но Витька был слишком ленив, чтоб их разучивать; тогда Эрвин сказал, что можно сыграть какой-нибудь марш повеселее.
Распорядители вечера попробовали одно, другое и, в конце концов, остановили свой выбор на… «Москве Майской»!..
Эрвину этот мотив страшно понравился, он пожелал узнать слова песни и их значение, и Маруся полностью спела ему «Роте Москау», сопровождая довольно точным переводом, а затем напечатала для него русский текст латинскими буквами.
И танцевали липнинские граждане немецкую кадриль под слишком хорошо всем знакомый, глубоко русский мотив: «Кипучая, могучая, никем не победимая»… И неплохо получалось…
Лену на этот прогулочный танец неожиданно пригласил зондерфюрер Шварц, до сих пор сидевший в стороне.
Николай, оставшийся без дамы, поглядел вокруг себя и подошел к Клавдии Ивановне.
— Давайте, пойдем с вами!
— Чего же вы молоденьких не приглашаете? — рассмеялась машинистка. — Или жены боитесь? Вы же говорили, что она вас не ревнует?… Ну, идемте, что же делать… Я, кстати, в молодости такую кадриль танцевала — тогда модно было…
— Поглядите на первую пару! — сказала Клавдия Ивановна, когда они с Венецким включились в общий ритм танца. — Новый зондерфюрер в нашу Марусю влюбился, ни на шаг не отходит… Да и он ей, видно, нравится… Что ж, молодые…
В то же самое время Виктор, механически перебирая клапаны гармони, повернулся к присевшему с ним рядом Володе и сказал, указывая глазами на ту же первую пару:
— А видно теперь Андрюшке Новикову будет полная отставка!
— Андрюшке Новикову? А где он? — встрепенулся Володя.
— Кто его знает? Он из плена по дороге бежал, еще не доходя Липни… Вероятно, где-нибудь в деревне… Но Маруся-то была его любовь… А теперь ему до нее не дотянуться — это точно!..
В промежутках между танцами пленные спели несколько украинских песен, потом пели немцы — запевал неугомонный Эрвин; зетем опять пел липнинский хор, и опять танцевали.
— Эх, руки устали! — потянулся Виктор. — А ногами поработать хочется!.. Поиграй-ка ты теперь!..
И он передал гармонь своему непосредственному начальнику, Ивану Вышняченко.
Освободившись от гармони, Виктор подхватил хорошенькую Зиночку Тимченкову и пустился в пляс, не жалея новеньких сапожек; а с противоположной стороны зала на них жгучей ненавистью сверкнули глаза Александры Степченковой.
Когда все уже немного устали от танцев и пенья, с неожиданным успехом выступил часовых дел мастер Иван Иванович Соколов.
Этот человек, небольшого роста и самой неприметной наружности, появился в Липне неизвестно откуда. Он пришел к бургомистру с просьбой помочь ему, рассказал, что бежал из плена, что он москвич, и в этих краях у него нет ни родных, ни знакомых, что без документов его могут забрать в лагерь — и Венецкий сделал этого человека липнинским гражданином.
Получив документ, Соколов взял патент на ремонт часов, примусов, швейных машин, велосипедов и прочей мелкой механизации.
Этот незаметный человек оказался замечательным исполнителем юмористических рассказов и анекдотов; весь зал хохотал так, как, вероятно, никто из присутствующих не смеялся с самого начала войны. В перерывах между танцами и песнями его вызывали целых четыре раза.
Особенно всем понравились армянские анекдоты, сопровождаемые песенкой:
Так и осталось после этого вечера за часовым мастером прозвище «Гулиждан»…
В конце бала к Венецкому неожиданно подошла разряженная, раскрасневшаяся от танцев Фруза Катковская:
— Сергеич! Давайте мы с вами помиримся!
— Помиримся? — переспросил бургомистр. — А разве мы с вами ссорились?
